— Осип Васильевич, видал девчонку? Цыпка! Без сахару бы съелась, как хрящик!
— Мы-ых! — шлепнул языком Голенков Филипп. — Луток[87] на взлете. Славно бы, Игнатий Федорович!..
Все четверо, думая об одном, захохотали. Великан в черном сощурил по-волчьи глаза и цыкнул:
— Языки подберите!
Сауд не мог налюбоваться коротким двухствольным ружьем на его плече; Таких ружей — ствол на стволе — он еще не видел. Сауд шел сторонкой и, не отрывая глаз, разглядывал черную коробку, скобу и маленький курочек.
Пэтэма дождалась Дугдаг и вместе с ней пошла к чуму. Она спросила ее, кто эти люча? Дугдаг рассказала в-се, что успела запомнить из слов Шилькичина. Теперь Пэтэма знала, что русский в долгом кожане — купец, второй за ним, маленький лысый — Шагданча, остальные — работники.
Шилькичин сказал, что в вершине Катанги, где он кочует, готова лавка, а против устья реки Тэтэрэ делают вторую лавку. Знает ли это Сауд?
Сели у чума. Баяты велел варить чай и жарить рыбу. Как досадно, что женщинам не придется слушать, о чем будут разговаривать мужчины!
Бали оказался толмачом не хуже Шилькичина и Баяты. Он понимал, чего ищет русский. Он рассказал ему, где больше кочует народу, какая река ниже. И когда возник вопрос, где строить лавку, — Баяты не дал ему подумать, опередил:
— Ниже устья Байкита. Там прямая дорога на Гаинду, на Чуну. Туда будут ходить за покрутой богатые Гаявлята, Соколко. У них много оленей, в лесу — белка, в камнях немало соболя, в гарях — сохатых.
Когда Шилькичин все это перевел Калмакову, ему незачем стало сплывать вниз по Катанге. Калмаков обратился к рабочим:
— Ваш фарт, что попались мне эти уроды. Варите чай, да — в лямку. Потянемся назад к «горницам». Игнатий Федорович, принеси-ка из лодки парочку бутылок старикам.
— Пошли, ребята! — вскочил расторопно Игнатий и закачался на коротких гагарьих ногах.
Калмаков положил через колени винчестер, похлопал по плечу Бали.
— Ты мне, старик, помогал говоркой, я тебя не забуду. Другом будешь моим. Ты тоже, — Калмаков перенес руку на спину Баяты. — Слыхали?
Баяты закачал головой. Бали старался понять разговор и не выражал радости.
— На другой год, весной, тут же вас искать стану. По весенней воде я притащу вам порох, всякий товар и всех покручать буду. Хорошо?
Шилькичин им уже говорил об этом. Не трудно было понять и Калмакова. Бали побаивался, что Баяты разболтался не в меру. Не вышло бы чего худого. Положим, лавка в своих кочевьях — не плохо. Но ведь люча-купцы — это мошка. Они лезут везде, и дымокуром их не испугаешь. Не пришлось бы от них, как от оспы, убегать потом куда попало.
Раздумье Бали прервал Игнатий Федорович, который пришел с водкой.
— О! Шагданча гостинца принес, — обрадовался Шилькичин.
За дорогу он насмотрелся на щедрость русских. На Тэтэрэ тот же лысый Игнашка принес из лодки много вина. Шилькичин это помнит. Но как попал в лодку — не знает. Проснулся в Чамбинском пороге, когда высокая волна сломила на него свой гребень и бросила деревянную лодку в зеленую яму. Тут он пришел в себя. И где ему было знать о том, что на Тэтэрэ Калмаков зала-базил пять тысяч белки, собранной с эвенков за угощение, и им же сдал ее на сохранение.
Шилькичин ждал веселья. Но зашелестел лес, и купец почему-то заторопился.
— Игнатий Федорович, подрепети[88] парусок. На счастье наше ветер низовой идет.
Игнатий ушел. Калмаков передам эвенкам спирт.
— Вот вам, старики, по гостинцу. Весной я пойду на Байкит, тогда много гостить у вас буду. Какой народ увидите, всем говорите: на Катанге пусть сидят, белку берегут, покруту ждут. Ладно ли говорю я?
— Ладно-о! — тянул угодливо Баяты. — Тот пора я берег сидит.
— Крепко ли будет это? Сидор Захарыч, проси-ка у них крепкое слово.
Шилькичину не пришлось толмачить. Баяты предупредил его. Он сам заверял Калмакова: говорил, качал головой, улыбался.
— Пушнины бо-ольше добывайте. На Ангару не ходите. Я вам друг. Калмаков я. Говорите-ка! Кал-ма-ков.
Пэтэма вынесла рыбу. Она воткнула в землю перед Калмаковым вертело, торопясь отойти. Сверкнув рыжинками глаз, он взял ее за руку.
— Стой, красавица!
Голос страшный, а лицо доброе. Не стала вырывать-ся. Покраснела. Глазам жарко. Баяты видел, как купец из кармана кожана достал светлое колечко и надел на смуглый палец Пэтэмы. Сауд отвернул с обидой лицо, откашлянул досаду. Видела ли это Пэтэма? Нет, кроме искорки, что горела в колечке, она видеть ничего не могла. Черный кожан заслонил день черной ночью.
— А это, старина, отдай той бабе.
Сауд видел, как на руку Баяты упало другое, такое же светлое кольцо.
— Э-э, Дугда-аг!.. Пэтэма, передай ей. Люча, слажи, подарок дал.
Пэтэма ушла в чум. Сауд проводил ее взглядом и успокоился.
«Зачем он так жал руку? У-у, русский!» — думала Пэтэма.
Об этом она после расскажет Сауду.
Ветер пробежал по вершинам леса. Калмаков посмотрел на темные облака, оглянулся кругом и встал.
— Ну, оставайтесь с богом, — сказал он. — Не забывайте, весной я пойду по всей Катанге. Ждите меня.
Черный винчестер повис с плеча стволами вниз. О, каким маленьким и аккуратным показался он Сауду. Хорошо бы купить такое ружье! Но как? Заказал через толмача Калмакову, тот обещал привезти.
Баяты велел Орбоче притащить из чума росомаху, чтобы отдарить за все нового русского друга.
Он пожалел, что на такой случай в чуме не нашлось лучшей пушнины, но ничего. Об этом он русскому как-. нибудь скажет.
— Этот расмакам маленько худой, — толкал Баяты Калмакову в руку шкуру. — Быват тайгам другой искает, да тот дарить можно.
Баяты скромничал. Лучшей росомахи, чем эта, в тайге не найти: огромная, вся черная и чуть-чуть заметны на боках желтенькие лямки.
Калмаков с подарком пошел в лодку. Его провожали веселые кочевники. Они вышли на берег и долго, пока чайкою не скрылся за мысом белый парус, не уходили к жилищу.
Ветер срывал с осин красные листья. Линялою шерстью колонка осыпалась с лиственниц увядшая хвоя.
— Кырей! Кырей! — слышался по ветру призыв кедровки, шнырявшей где-то в ветвях, в поисках шишек с орехами.
18
Со щек капал пот. Прилипала к телу одежда. Намокли, отяжелели косы. Но никто первый не хотел сознаться в усталости. Сауду было стыдно сознаться перед Пэтэмой, что он не может справиться с упрямым оленем, который не хочет идти туда, куда его гонят, Пэтэма не хотела в выносливости уступить Сауду. Сауд попытался схватить за заднюю ногу непокорного быка, но промахнулся, упал сам и сбил с ног Пэтэму.
— Молкэн! — обругался он. — Нет, дедушка правду говорил: пока олени не наедятся маслеников, не пытайся гнать их к чуму.
Пэтэма молчала. У ней билось сердце. Она лежала на спине и тяжело дышала. Упрямый олень, отбежав в сторону, копытил грибницу. На него налетел старый бык и угнал в бор. Сауд закурил трубку. Он увидел у Пэтэмы на руке ранку.
— Ты ушиблась? Смотри, на руке кровь.
— Это?.. Об шишку поцарапала маленько. Ты виноватый… скажу дедушке.
Сауд шутя замахнулся. Пэтэма закрыла руками лицо. Сауд тихонько бросил в нее шишкой. У Пэтэмы блеснули зубы.
— Пэтэма, ты выследишь летом зверя в чистом бору по шишкам?
— Шишки — не след.
— Нет, след! Ты этого не знаешь?
— Нет.
Пэтэма не лгала. Сауд шутливо упрекнул ее: какой она ему товарищ по охоте, когда не знает языка шишек.
— Ты мне не говорил. — У Пэтэмы припухли губы.
— Я сам недавно узнал об этом. Слушай.
Оказалось все просто. Как можно было этого самой не заметить? Пэгэма видела теперь, что верхняя часть нетронутых шишек — бела; сторона, обращенная к земле — темная и даже растопорщена меньше.
— Много же я, падая, перевернула шишек, — засмеялась Пэтэма. — Меня легко выследить.