Топко отоспался. Рауль с Саудом привезли мясо. Тучи, как выкупанные медведи, вытрясли на тайгу дождевую влагу, а северный ветер очистил небо, высушил лес и присолил густым инеем землю, мох, бусины горностая, зайца, ласки.
Месяц «Жирения сохатых» прошел. Луна вымерзла до размеров согнутой ладони. Гляди-гляди — и над тайгой станет на рожок новый месяц. Но оленю некогда ждать новолунья. Он заликовал, захоркал. Пошли в ход рога, копыта. Смирный ездовой олень Бали до того одурел, что впутал свои рога в рога быка Дулькумо, махнул его и упал вместе с ним на чум Рауля. Напугали всех. Порвали бересту, смяли котел. Наделали починки Этэе да и самих едва расцепили — хоть отрубай рога.
О месяце «Оленьих игр» Пэтэма с Саудом узнали в тайге. Они нашли табун и хотели гнать его к чуму. От табуна отделился. упрямый бычишка Бегун и со всех ног бросился на Пэтэму бить рогами, топтать. Спас пень. Девушка укрылась. Бегун хрипит, рвет ногами мох, рога держит копьями вниз. Не уходит. Пыталась пугать, наступает. Закричала:
— Сау-уд! Бегун убьет…
Сауд подбежал спасать Пэтэму. Но и сам струсил. Стоят оба за пнем. И смешно и страшно. Заколоть пальмой — жалко молодого быка. Но догадались, чем образумить забияку. Срубили шестик и острым концом ткнули в лоб, убили в бычишке игривую, дикую прыть. Олень удрал.
— Славно стукнул! До другой игры Бегун не забудет, — успокоилась Пэтэма.
— Забудет, так палку срубить не долго.
Через день подняли седла и аргишили к лабазу с зимними вещами. Перехваченный по поясу двумя роговыми дужками, Кордон впервые ехал на седле. Либгорик покачивалась в зыбке. Топко гнал порожняк, Сауд вытащил в зимовку на высокое место берестянки, а в своей вверх по Туруке плавил остроги, сети и слепого Бали. Над черной Катангой одиноко металась запоздалая чайка. Полегла на землю ознобленная осока, красными корольками на бурых ниточках с подмытых яров висела тонкокожая кислица[90]. На гальке белел засохший утиный помет.
Холодная просинь голых лесов, сонливая бледность хвои. Тишина.
Женщины по чумам чесали игольными гребнями бурую болотную траву на обмотку ног. Они расчесывали ее лучше, чем свои косы. Мужчины работали у огня возле чума. Из высохших на корню прямослойных сосен они выкалывали тонкие доски и гнули из них лыжи-голицы[91]на мелкоснежную ходьбу. К вечеру следующего дня Рауль кончил вторую пару. Сауд же тем временем оболванил третью.
— Ты что, эти голицы хочешь гнуть про запас? — спросил Рауль.
— Как? — не понял Сауд. — Всем по паре.
— Ничего не понимаю. Отец сделал себе, ты себе и матери, а эти кому?
— Эти?.. Пэтэме, — ответил просто Сауд. — Я сделаю, тебе ей не делать.
— Ха-ха!.. — рассмеялся Рауль. — Зря я поторопился приготовить голицы Этэе! Ты бы и ей сделал.
— Был бы ты, как дедушка, без глаз, я бы сделал голицы и Этэе.
В руке Сауда мелькал острый нож и уверенно гнал стружку любой толщины.
Поздно ночью Сауд вложил нож в ножны, осмотрел перед огнем тонкие голицы и поставил их к чуму Бали. С думой «приглянутся ли они Пэтэме?» он потихоньку влез в свой чум, укутался в одеяло и крепко уснул.
Бали проснулся на стойбище раньше всех. Вышел из чума. Валит пухлый снег. Пощупал, выпало много. Вернулся, прилег. Что делать слепому? Все спят. Стало быть, еще ночь. Тихий шум снегопада нянчит сон молодых. Под старость сон отлетает, как птица от выросших птенцов. Совсем не уйдет, но и не пустит под теплые крылья. Сегодня хотели аргишить на Хишакту. Пусть отдыхают. Может, и снег к той поре перестанет. Бали вспомнил об охоте на белку, задумался над покрутой. Берясь за ружье, поневоле опросишь себя: достаточно ли боевых припасов. Он знал, что нечего заглядывать в натруски, в них нет ни пороху, ни пистонов, ни пуль. «Даст ли Рауль нынче взаймы Пэтэме боевых припасов до по-круты на осень? Есть ли они в запасе у Топко? Сумеет ли девка одна ходить, как мужик, по тайге? Сумеет. Но кто ей покажет, как искать беличьи гнезда, когда оглубеет снег и не сможет этого сделать собака? Скорее бы нашелся добрый парень». Бали стало не до сна. Думы его, как в развороченном муравейнике муравьи, бегали, сталкивались, путались.
Пэтэма открыла глаза и в незашитый свищ на мездре одеяла увидела иглу света. Откинула одеяло и, прежде чем начать одеваться, подожгла берестяную растопку.
— Я давно проснулся, Пэтэма, — Бали вылез из мешка.
— Что не будил меня?
— Слепой не видит утра. Как узнаешь: пора ли вставать? Слушал, не скажет ли кто из леса, да не слыхать. Снегопад толкует о зиме. Ни ночи, ни дня он не знает. Белка, птица — те не соврут.
Как бы в подтверждение, глухо крикнул ворон:
— Кыор!..
Пэтэма, бренча котлами, спустилась к речке. Вчера еще светлый, похожий на тихую застойную воду, лед глядел по-зимнему. Все было залеплено снегом. Не узнать, где была прорубка. На берег выбежала белка. Шерсть голубая, как дымок. Уши тупые, не заострились.
— Подпаль! — так рассказывал Сауд о приметах невыходной пушнины. — Спрошу дедушку.
Перед входом в чум Пэтэма увидела голицы и забыла про белку. Поставила котел, примерила. Голицы хороши! Кто делал? Сауд или Рауль? И глаза ее невольно упали на чум Топко, в котором послышался кашель Дулькумо. Она только встала, разживляет огонь. Пэтэма поставила голицы, вошла в чум и, веселая, навесила котел на таган.
— Пойдем ли сегодня, дедушка, на новое чумище? Валит такой снег.
— Снег, Пэтэмока, не дождь. Положим, нам с тобой одним дорогу не мять. Пошевелятся другие — не отставать и нам. Подождем.
В это время проснулся Сауд. Лежал и потягивался. Он — мужчина и не обязан вставать раньше женщины, если этого сам не захочет. Хотя в чуме есть старшие, которые могут заставить его делать то, что он и не хотел бы. Он молод и до женитьбы — безголосая рыба. В решении не только родовых, но и меньших дел ему никто не даст раскрыть рта… Однако все это ему не помешало сказать:
— Мама, сегодня не плохо было бы пораньше выйти на Хишакту. И самим и оленям идти лучше. Да и отец, подгоняя порожняк, меньше бы маялся с ним. Я прошел бы с ружьем.
Дулькумо не успела раскрыть рта, как из-под одеяла послышался заспанный голос:
— Когда это сопли умом звались?.. Так говаривал мне отец. Или Топко не хозяин своего жилища и не может указать мальчишке его маленькое место, выкинуть его за ногу вон!.. Мой чум будет стоять здесь, пока я не велю аргишить. Дерьмо!.. Отец пастух!.. Слышите, чум трогать отсюда нельзя!..
Дулькумо загорелась, как смола, и вступилась за сына. Она давно перестала побаиваться мужа. Теперь же, когда Сауд на ногах и держит чум, толковать с Топко она может иначе.
— Тебя никл о не пошевелит. Спи. Если нужно будет аргишить, я велю Сауду ловить оленей.
— Не мешай мне своей болтовней отдыхать!
— Слышишь, велю Сауду ловить оленей, навьючу турсуки, раздену чум, уедем, ты… отдыхай.
Топко вместе с мешком скрючил ноги и пнул в бедро Дулькумо. За Дулькумо загремел сбитый котел.
— Приберег бы ты лучше ноги к перегону оленей, чем пинаться.
Дулькумо вышла из чума. Сауд закурил трубку, чтобы заглушить досаду, которая засела занозой, и поспешил за матерью. Положим, мать ему не нужна. Он молча ушел в лес. Зачем? Кто мог узнать? Дулькумо стрясла с турсуков снег и с охапкой дров вернулась в жилье.
В чуме Бали сидел Рауль и советовался: пережидать ли снегопад или трогаться на Хишакту… Его пугало, что тонкий лед, придавленный снегом, не сдержит оленей при переходе.
— Надежнее жена под старость, а лед с осени.
Рауль посмеялся над ответом Бали… Он хотел звать Сауда с собой за оленями, но опоздал. Олени уже под-, ходили к чумам и слышался голос Сауда.
— Женщины, собирайтесь в дорогу. Мама, готовься.