— Почему, дедушка? — спросил Сауд.
— Встретясь с ним, я должен буду вцепиться ему в волосы! А для драки, сыночек, я стар. Путать тебя в это дело не хорошо. Гольтоуль отобрал у пастуха Лопчокона себе третью жену, а его выгнал. За Лапчокона вступился отец Лилиуля, за это и погиб. — Бали опустил утомленную голову и грустно докончил: — Время, мужичок, людей старит, горе ему помогает. Уйти надо отсюда, пока нож Гольтоуля не перепятнал наших оленей. Что сделаешь с баем? Правду он топчет богатством своих табунов.
Рассветало, когда стихли разговоры в чуме. Сауду, взволнованному рассказами старика, снилось, что Гольтоуль поймал его верхового оленя и перепятнывает под свою метку. Сауд хватает пальму, но рукоятка у пальмы обламывается. Тянет с бедра нож, но острый клинок остается в ножнах; бросается к ружью, но уже поздно. На шее у него затягивается, как на олене накинутый Голь-тоулем, ремень. Сауд кричит. На помощь к нему бегут Бали с горбуном Лилиулем. Лилиуля догоняют многоголовый Калмаков и Шагданча…
Вдруг петля разорвалась, и Сауд услышал в голых деревьях шум ветра. Он встал потный от страшного сна.
Притоки несли лед в русло Катанги. Над ней, как над тлеющей колодиной, поднимался густой пар ледостава.
И только чуть стихло шипенье шуги, слипся торосеватый лед, ветер сдул пар, — Сауд поспешил избавиться от соседства Гольтоуля. Он перешел на правую сторону Катанги и откочевал по Такуре к реке Тычаны. Он обошел болото Хивабу и вышел на озеро, где была древняя могила Момоля — родоначальника его орды.
Сауд был р. ад, >что ушел далеко от берегов Катанги, и ни о чем, кроме промысла пищи, больше не думал. Он несколько раз видел лисиц, но пропустил их мимо, чтобы сберечь пулю на глухаря, даже на рябчика. Белка Сауда только забавляла. На перевале из Шошука в Хушмуку он наткнулся на след старой выдры и свернул в сторону. Зачем ему пушнина, когда он вовсе не хочет выходить на фактории за покрутой? Он услышал от встречных людей, что русский купец Феклишенок топчет дорогу из Яркиной на Чавиду. И Сауд нарочито пошел вниз по Тыча-нам, чтобы с Хушмуки свернуть на Майгучану и аргишить с нее прямо в хребты Тактыканы.
Сауд не трогал мучной пищи, ел только мясо. Когда из золы пахло свежей лепешкой, он уходил из чума или брал жирный кусок мяса, чтобы заглушить в себе желание поесть хлеба. Запасы мяса на стоянке Сауда не выводились. На добычу его он не жалел ни пуль, ни ног. К лету он думал остановиться на одном из рыбных притоков Чуни[100] и до осени кормить стариков рыбой. Муки не будет. Дулькумо догадается скоблить с древесины загустевший сок и заготовить побольше сараны.
На хребтах Тыптурго много сохатых. Там же много оленьих мхов. Бали манил туда Сауда своими рассказами о чудесных местах. И Сауд шел к ним путями прошлых кочевий Бали. Бали казалось, что их он узнает по запаху лесов.
Дулькумо первую половину зимы молча встречала Сауда, возвращающегося с охоты, и каждый раз вздыхала, не видя в его поняге пушнины.
Она не переставала завидовать Раулю, который никогда не приходил пустой. Добыча Топко была до забавного скудна.
— Сын, не думаешь ли ты промышлять белку летом? — не вытерпела Дулькумо. — Рауль добывает. С чем-то мы пойдем на Байкит за покрутой?
Сауд засмеялся.
— Мама, ты плохо стала видеть. Дорога моих аргишей идет в сторону от Байкита. Зачем мне белка? Я ем теперь только мясо и забыл вкус хлеба. Отец тоже напрасно тратит провиант на пушнину.
— Хо-хо! — ответил насмешливо Топко. — Посмотрим, чей-то ты табак курить будешь? Мой? Я не дам.
Сауд выбросил из кармана в огонь трубку. Дулькумо увидела, что сын не шутит. Она замолчала. Топко ушел к Раулю толковать о глупостях парня.
— Мама, лучше жить на одном мясе и рыбе, носить лосиновую одежду, стрелять луком, украшать одежду оленьей шерстью, забыть бисер, парить вместо чая траву, березовый нарост, чем встречаться с русскими и клянчить у них товар. Нет, голова моя зажила, и больше я не хочу, чтобы она болела. Я знаю, отец захочет идти с Раулем. Пускай идет. Ты не ходи. Ты не знаешь, что Пэтэму утопил Калмаков.
— Как?! — испугался Бали. — Так она не сама утонула?
— Не сама, дедушка, не сама.
— Эко, Пэтэма…
— Я не сказывал никому об этом. И… моя клятва — не топтать больше троп в сторону русских.
Придавленный новым горем, Бали сквозь слезы прошептал:
— Не топчи, сынок. Не топчи!..
На лбу Дулькумо печаль прочеркнула глубже морщинку. Она только теперь поняла сына.
Навьюченные олени стояли в ожидании отвала. Никто в стойбище, кроме Бали, не знал, куда Сауд поведет аргиш. После ссоры, которая произошла на днях, казалось, оба чума должны идти по разным дорогам. Топко было трудно аргишить без сына на факторию. Дулькумо решила кочевать с Саудом, куда бы он ни пошел. Топко по злобе хотел искрошить ее лыжи, но Сауд поймал его за грудь и вмял в снег.
Аргиш стоял. Сауд нарочно возился с юксой. Он пережидал, когда Рауль с семьей отвалит на Байкит. Но тот не шевелился с места. Не брался за повод и Топко.
— Зачем вы мучаете вьюками оленей? Кого ждете? Что не идете на факторию? Или забыли, что у меня нет пушнины и на Байкит я вам не попутчик? Дорогу на Янгото мы как-нибудь с дедушкой найдем. Что стоите?
Сауд быстро надел лыжи и пошел к оленям. Рауль пинком поднял на ноги важенку и направился за ним. На Байкит он думал попасть, позже, по летней воде. Мять дорогу по весеннему снегу — маята. На береегянке съездить в лавку куда будет проще. Положим, если дорогой на Чуню встретится попутчик на Байкит, Раулю не стыдно будет оставить упрямого Сауда. А пока с ним не стоит больше ругаться. Топко оставалось только идти за сыном.
Бали, приближаясь к многоводной, порожистой Чуне, несмотря на усталость, становился все веселее. Когда Сауд сказал ему, что видел синеву отвесных камней, он запел:
На стоянке Сауд выслушал долгий рассказ Бали о реке. У Чуни оказалось так много притоков, что Сауд не смог их запомнить все по порядку. Перед сном пришлось просить дедушку повторить рассказ.
— Откуда начнем? — согласился Бали. — Снизу вверх или сверху вниз? Мне все равно, мужичок. С тобой кочевать я всяко люблю.
— Начнем с головы, дедушка. Ты знаешь у Чуни вершину?
— Как не знать? Я ведь седой маленько. Посмотри-ка! — Бали захватил горсть спутанных густых волос.
Сауд засмеялся.
— Закуржевел ты, дедушка, немножко.
— Эко! Какая была этот год холодная зима! Hу, ладно. Глухарь затоковал. Тепло сгонит снежную кухту. Волосы мои почернеют.
Бали заправил за уши жесткие пряди и не торопясь, начал рассказывать:
— Три оленя будто сошлись головами к одному дымокуру: один будет хребет Кумкульды, другой тоже Кумкульды, а третий, на полночь который будет, Хованы. Из Хованы родилась река Татэ и на полночь пошла. Из Кумкульды с полночной же стороны начались две речки Еромо: против них и началась Чуня. Она загородила вечерний Кумкульды и пошла к нам. Второй-то Кумкульды пустой — как титька старушья. Из него не бежит речек. Отсюда, — Бали махнул левой рукой, — пришла из болот Чачо. По Чачо пойдешь — найдешь голову речки Укикит, а по Укикиту попадешь в полуденную Чуню. Чуня-то раскололась.
Бали мысленно плыл с Саудом по течению северной Чуни и против каждого называемого им устья притока махал то правой, то левой рукой. Он не забыл предупреждать Сауда об опасных местах: «тут порог, тут шивера».
— Дедушка, что если мы с тобой дойдем до устья и там заночуем? Ты не устал? Додюжишь?
— Языком шевелить — не веслом веслить. Пороги в чуме нашу лодку не затопят. Плыви да плыви. Мне только так и осталось, поплавать с тобой.