Шодоуль быстро завязал на груди замшевые вязки, надел рукавицы, схватил седло, острую пальму[8] и скрылся в тайге. Близ полночи нашел табун, заседлал оленя, сел верхом и, не раздумывая, покинул стоянку.
Он торопил оленя, чтобы к утру попасть на вершину Гондогли и где-нибудь по речке найти незагрязненное хворью стойбище. Он знал, что в эту пору катангские[9]охотники аргишат[10] к сопке Натая соболевать. Если на Гондогле не будет чумов, тогда можно броситься на Дулюшмо, дальше.
Рассвело. С перевала далеко раскинулась северная тайга. Шодоуль всматривается, ищет в таежной сини дымок. Но в белесой кухте без края лес, зыбь бугристой земли, бельмоватая даль неба — и только!
Шодоуля днем зазнобило. С чего бы это? Он передернул плечами, холодно. Пошел пешком, и пешком не теплее.
Вспомнилась умирающая мать. Он вскочил на седло, погнал оленя. Перед глазами не снег, а сажа. Позади шорох. Кто-то догоняет. Оглянулся: сыплется с дерева пушистая кухта. Успокоился. Стало вдруг жарко, развязал вязки на меховой парке[11]. Едет пологрудым.
Ночь. Забавно бежит олень. Он шатается из стороны в сторону, того и гляди — упадешь. Какой густой лес на Гондогле! Мелькнуло что-то. Огонь!.. У Шодоуля ширятся глаза, и олень падает в черную яму.
«Я спал. Когда ложился — не помню. Где олень?»
Шодоуль пошел следом оленя. Нашел место кормежки, прибавил шагу и настиг беглеца: он зацепился поводом за ветку. Немного сбилось седло. Шодоуль задумался, оробел. На всякий случай привязал повод к руке, поехал быстро с неотвязной думой о чумах катангских соболятников. Впереди показалась лесная проредь, белая ширь. Болото или река? На снегу пятна, пятна…
«A-а, близко стойбище!.. Олень бежит чьим-то следом… Голоса… Вот куда убежали все!.. Нашел… Ха-ха-ха!..»
Смех Шодоуля смолк в тишине, и повалились на него сверху из потемок деревья…
Когда тело князя Кочениля закреплялось на могильные пни, а хворь подбиралась к Войвитским кочевьям, чум старого Богыди стоял на притоке Турамы[12], Нахате. Там он стоял одиноким остроконечным муравейником, отмежеванным от мест страшного мора высоким камнем и широкой подхребетной тайгой. Хотя кто не знает того, что речка Нахата — близнец Дулюшмо, — рожденная этим камнем Туктынчакитом, и что Гондогли, их сводная третья сестра, — дочь сопки Натая. Однако Богыдя не знал ничего о несчастьях соседних кочевий. Через его стоянку в эту осень никто не проходил. Был Рауль, так он шел с Катанги к чуму Топко на Чондоломо. Он звал туда Бодоя — сына Богыди, но тот отказался.
Сидели на Нахате и спокойно дожидались холодов, чтобы по сухому первопутку в зимней одежде тронуться в поиски ценной пушнины.
Бодой давно бы тронулся с Нахаты в Туктынчаки, чтобы в собольем промысле опередить охотников войвитян, но отговаривал отец:
— Зеленую ягоду не клюет птица, худую недошлую пушнину не возьмет русский купец.
Наконец ударил по-настоящему резун-северок. Про-костенела глубже земля, слиплись гнилые болота и топи, затянулись крепким льдом непокорные стремнины рек, распушился хвост у белки, загустел подшерсток — согрева. На желтую, мерзлую землю выпал снег и нарядил ее в мех полношерстного зайца. Посветлело в тайге, посветлело и под закоптелой полостью чума. Наступило во всем обновление.
Бодой встретил радостно снегопад. Он встал на сосновые лыжи и наскоро, в одной рубахе, пробежал добрый круг.
Запыхался, вспотел.
— Ноги маял? — встретила его Атэк, жена, спрятав насмешку в сжатых по-старушечьи губах.
— Лисицу гонял! Хо-о! Жарко!..
— Что скоро отступился? Побегал бы еще?
— Вспотел, устал маленько. — Бодой прилег на пихтовый настил и, смеясь, уронил голову на колени к жене.
— Не мешай. Ты видишь, я дошиваю унтики[13] для Курумбук.
— Завтра пойдем к россыпям вверх по Нахате.
— Не мешай тогда мне. Ну!
Боной сел, погрузил трубку в табак. Атэк продолжала сшивать камыс[14].
За чумом, лежа в снегу, плакала Курумбук. Ее толкнула Инеки за то, что Курумбук перетоптала у ней аргишную дорожку на новое место от чума к пеньку. Сестер примирила Пэтэма. Прерванный ссорой на половине игры, аргиш пошел весело дальше.
Смеркалось. Прошел темный завечерок, и над тайгой пшеничной лепешкой повис тусклый месяц. Чум погрузился в сон. Позднее Бодоя легла Атэк. Она давно не чесала волос. Они спутались, их нелегко было растеребить пятизубным самодельным гребнем из сохатиного рога. Атэк с трудом протаскивала толстые зубья по густым, жестким волосам и ойкала от боли.
— Ты что стонешь? — спросил ее Богыдя, грея перед огнем тряпку.
— Гребень дерет.
— Это худо, а время хуже. Оно сильнее теребит. — Богыдя приложил нагретую тряпку к глазам. — Волосы потерять — не ума лишиться, а вот ослепнуть, как я, и ум не нужен станет. Теперь я не человек, не зверь, а… так… слепец — бали. Бали и имя мне стало.
Атэк не дослушала невеселых слов старика. Она постаралась скорее собрать пучком волосы и от самого затылка обвить их гарусным пояском в толстый жгут-косу.
— Я буду спать, — сказала она и скрылась с головой под теплым одеялом, где спал Бодой.
За чумом сонно заворчала собака, видимо, перевернулась на другой бок. На землю сошла тишина.
У дымного очага продолжал сидеть один Бали. С того дня, как важенка[15] острым рогом выткнула ему глаз, а второй загноился и вытек сам, — он привык сидеть долго ночами и думать про себя — кому он нужен безглазый?
«Стоит ли мешать людям? — вздохнул Бали и низко опустил голову. — Лучше бы лежать на земле колодой и помаленьку гнить».
За чумом с наспанного места вскочила с лаем собака и оборвала грустные думы Бали. Забыв о слепоте, он неловко растянул веки, будто собрался выглянуть за порог, чтобы узнать, на кого бросился пес.
— Кто-то есть? Поводливый — собака не пустолайка.
Бали напряг слух и тут же в промежутках громкого лая поймал ухом человеческое бормотание и отрывистые пощелкивания оленьих копыт.
— Цыц, ты! — пригрозил из чума.
Поводливый, рыча, попятился от двери, уступая кому-то дорогу. Бали по шагам не мог узнать, кто влез в жилище.
— Ты кто? — спросил он. — Отчего так сопишь? Бежал, что ли? Что молчишь?
Разбуженные говором отца Водой и Атэк из-под приподнятого одеяла видели мутные, дикие глаза вошедшего молодого парня. Лицо у него было пятнистое, красное.
— Тебе кого надо? Что ищешь? — Водой откинул одеяло.
— Отец?.. Ты здесь?! — крикнул ночной гость и с перекошенным лицом упал на шесты чума.
— Он припадочный!.. Держите его, — испугалась Атэк.
Голоногий Водой вскочил с постели и придавил парня. Нащупав у него на бедре ножны, он выдернул нож и бросил его Атэк.
Опасаясь буйства пришельца, Бали отодвинулся в глубину чума. Однако парень лежал спокойно, как сонный.
— Уснул, — сказал Водой, убирая с груди колено.
— Пусть спит. Кружатому человеку сон — рыбе вода.
Водой сидел перед огнем на корточках, грея голые ляжки. Атэк рассматривала нож, отточенный с левой стороны, и думала, где она видела парня левшу.
— Водой, ты не знаешь этого мужика?
— Я сам хотел спросить тебя, — ответил он. — Отец, может, знает.
Бали рассмеялся.
— Я слышу, вы оба не знаете человека. Откуда же мне его знать? Дуплами глаз своих я не вижу. Сам он ничего не сказал. Он крикнул, но по короткому вою собаку от волка не отличишь. Сходи-ка лучше посмотри уши оленя. Скорее попадем на след.
Водой накинул на плечи коротенькую парку и вышел из чума. В густой тени лохматой ели лежал олень. Это был крупный рогатый бык. Водой толчком ноги заставил его встать. Он знал толк в оленях. Разве мог он не восхититься быком!
11
Парка — зимняя одежда мехом внутрь. Поверх нее в сильные холода надевается сакуй, сшитый мехом наружу.
14
Камыс — шкура с ног оленя или сохатого. Камысом подбивают лыжи. Из него также шьют унты.