Справедливости ради надо сказать, что кое в чем он и преуспевал. Ну, прежде всего, в том же плавании и особенно в гимнастике: на брусьях и на кольцах чудеса делал, первым был. Однако наотрез отказался выступить в соревнованиях с соседней воинской частью. Вся школа возмутилась. Оправдывается: «На народе у меня ничего не получится». Отговорка, конечно. За пренебрежение к коллективу комсомольцы хотели влепить ему выговор. И влепили бы, да случилось так, что он неожиданно для всех героем стал.
— Героем? Это каким же образом?
— Послушайте...
Баулин потрогал ладонью чайник.
— Не подогреть ли? С лимоном сто стаканов выпьешь.
— Так чем же отличился ваш Кирьянов? — нетерпеливо спросил я, когда Баулин вернулся с кухни.
— А вот чем. Близ А. находится знаменитая на всю округу бухточка, образовавшаяся в жерле потухшего вулкана. То ли волны, то ли расплавленная лава пробили в скалах брешь, сквозь нее и устремилось когда-то в кратер море. Берега бухточки высокие, почти отвесные, и там множество самых разноцветных, отшлифованных временем камушков. До них страшно падки туристы и курортники. Местные мальчишки давно учли это и, рискуя свернуть себе шею, карабкаются вниз по скалам, чтобы добраться до крохотных песчаных площадок, усыпанных кусочками сердолика, мрамора, черного хрусталя, малахита. Взрослому человеку сверху в бухточку ни за что не спуститься. Со стороны же моря войти в нее страшновато: на берег не выберешься.
Рядом с этим кратером частенько сиживал Кирьянов. Должно быть, тосковал в одиночестве по своей невесте. Письма из Ярцева стал он тогда получать все реже и реже. И вот как-то услышал он из бухточки крики о помощи. Глянул вниз: в воде барахтаются двое мальчишек. Лезли за камушками и сорвались. Кирьянов, не долго думая, скинул ботинки и прямо в форме — вниз. Это метров с двадцати! Схватил обоих сорванцов, выплыл с ними сквозь брешь в море и еще метров сто плыл до отлогого места. Вытащил на берег хлопцев, отшлепал их по мягкому месту и полез кружным путем за ботинками.
— Кто же это видел?
— Никто не видел. Сам Кирьянов и словом не обмолвился, а вечером приходят к начальнику школы две женщины с мальчуганами, просят познакомить их с «дядей Алешей», чтобы поблагодарить его за спасение сыновей.
«Кто такой «дядя Алеша»?»
«Вон он»,— показывают мальчишки на Кирьянова, а тот чистит у камбуза картошку — внеочередной наряд за опоздание на занятия.
Баулин насыпал в чайник новую заварку.
— К слову говоря, с поселковыми детишками у Алексея была самая настоящая дружба. Как пойдет в поселок, так вокруг него сразу стая. И он вмиг повеселеет. Змеев он ребятам делал, какие-то игрушки мастерил. С нашей Маришей — она совсем крошкой еще была — тоже когда-то успел подружиться. Вот и пойми его: с ребятней душа-человек, со взрослыми бирюк бирюком...
Через день-другой после спасения мальчишек решил я поговорить с Алексеем начистоту. Втолковываю ему, что мы в школе добра, пользы ему желаем. Оборвал: «Я не нищий, в милостыне не нуждаюсь».
Словом, не попади мы в хороший шквал,— наверно, Кирьянов долго бы еще не осознал, что ведет себя не так, как следует военному моряку.
Учения под парусами в тот день были назначены по-обычному на восемь утра. Погода выдалась замечательная: в небе ни облачка, ветерок, как по заказу, и скоро мы зашли в море миль за шесть, берег — черточка. Был конец мая, время весенних штормов давно минуло, солнышко пригревало. Все мои подопечные и сам я были, как говорится, в наилучшем расположении духа. Только Кирьянов по обыкновению хмурился и держал в руках шкот так, будто это не шкот, а змея. Чтобы вам все было понятно дальше, скажу, что шкот — снасть из пенькового троса и служит он для управления гиком — горизонтальной рейкой, к которой привязывается нижняя кромка паруса, то есть для перевода гика во время лавирования с одного борта шлюпки на другой. Вы ведь знаете, наверное, что шлюпка может идти под парусами разными галсами в зависимости от того, с какой стороны дует ветер, ложиться на разные курсы, двигаться к цели не по прямой а по ломаной линии. Бывает необходимость, лавируя, идти на парусах против ветра. Всем этим мы на учениях и занимались. Ветер, как вам тоже известно, нередко дует не с одинаковой силой, а порывами, шквалами. За этим нужно следить самым внимательнейшим образом: прозеваешь — и внезапно налетевший шквал сразу наполнит паруса и опрокинет шлюпку. Поэтому-то шкоты не завертывают, не закрепляют, а всегда держат в руках свободно, чтобы в случае нужды быстро перейти на другой галс, подтянуть парус либо вовсе его убрать. Это первейшая морская заповедь, а ее-то Кирьянов и нарушил.
Баулин нахмурился, барабаня по столу пальцами.
— Не дай бог никому попасть в такой переплет!
— Вы же сказали, что погода была замечательная, ни облачка?
— Вот облачко-то как раз и появилось. Минуло уже несколько часов, как мы вышли на учения. Я хотел было повернуть обратно, но ветер, и без того не очень сильный, совсем вдруг стих. Паруса не шелохнутся, море-—зеркало, только марево над ним дрожит. Словом, полный штиль. Без ветра и солнце стало куда ощутимее. Чайки исчезли, игрунов-дельфинов не видно. Вам никогда не доводилось испытывать неподвижный зной? Пот льет изо всех пор, одежда прилипает к телу, каждая частица воздуха будто насыщена солнцем. И главное — немыслимая тишина, которую воспринимаешь как предвестие чего-то грозного, неотвратимого. Я видел, что встревожены и все мои ученики, хотя они, конечно, не могли и подумать, что вскоре все вокруг станет дыбом. А я знал: будет шквал, да не какой-нибудь легонький, раз—два шевельнул, качнул и умчался в сторону, а из тех, что бывалые моряки называют чертовой мельницей.
— Откуда вы это знали?
— Облачко подсказало. Оно появилось над горизонтом внезапно, не так чтоб уж очень высоко, белое, и не с округлыми краями, как у кучевых облаков, а какое-то растрепанное. Вокруг все притихло, все неподвижно, а оно несется, будто кто-то могучий, всесильный подгоняет его. Не мешкая, я скомандовал: «Весла разобрать», но паруса не убрал, полагая, что первые порывы ветра будут не такими уж резкими и мы с их помощью хоть мили полторы да пробежим. Повернули к берегу, идем на веслах с предельно возможной скоростью: тридцать один гребок в минуту — большего с молодых моряков я не мог и требовать. Они-то, ясное дело, не представляли еще, почему я так тороплюсь. А я оглянулся и понял: облачко меня не обмануло. Там, где всего несколько минут назад оно мчалось одно, вдогонку за ним с еще большей стремительностью несся целый косяк сизо-свинцовых облаков. Гладь моря внезапно пересекли темные полосы ряби. Солнце сияло по-прежнему, но расплавленного зноя как не бывало.
Я почувствовал сначала едва ощутимое дуновение, а когда обернулся к моим ребяткам и скомандовал: «Взять паруса в рифы», то есть сократить их площадь,— в затылок мне дохнуло уже, как из кузнечных мехов, паруса заполоскались, снасти захлопали. Прошло каких-нибудь три минуты, и все море почернело, туча, не отдельные облака, а именно туча, закрыла полнеба. Теперь не нужно было объяснять, что надвигается. Ребята поняли — зевать некогда. Я порадовался тогда, что на лицах у них нет и тени страха, который неизбежно влечет за собой на море беду.