Первыми днями, проведенными на кордоне, Алешка был очень доволен. Жирная, вдоволь пища и густо насыщенный озоном воздух быстро вернули ему истраченные в скитаниях силы. Первозданно могучий лес, казалось, хранил множество неразгаданных тайн, которые всегда так глубоко волнуют мальчишеское воображение. По ночам тоскливо, с надрывом выли волки. Громадный пес с черной шерстью и красной пастью по кличке Рыцарь, одичавший в лесу, скуля, царапался в дверь. На крытом дворе сонно вздыхала лошадь.
— Дедунь, — тихонько окликал Алешка, — ружье-то у тебя заряжено?
— Чего? — спрашивал Прохор, спавший очень чутко.
— Ружье-то, мол, заряжено?
— Экой ты! Как же не заряжено-то! Спи.
Днем Алешка радовал деда неутомимостью в работе. Он таскал из родника воду, пилил лучковой пилой дрова, чистил лошадиное стойло или просто без видимой надобности тесал топором колья. Оказалось, что он умеет и обед варить. Сняв с очажка закопченный котелок, Алешка стучал ложкой по миске, и это означало, что обед готов. Садясь к столу, Прохор говорил:
— Деловой ты парнишка. Смотри, не надорвись — уж больно не по летам горячо берешься.
— Я сильный. Во, потрогай мускулы. У нас в классе я самый сильный был, — хвастался Алешка.
На вопрос, как же он, Алешка, нашел деда и не потерялся, не сгиб в бурно клокочущем людском водовороте, мальчик неохотно отвечал:
— Ехал, ехал и — доехал.
Он не любил вспоминать что-либо горькое или стыдное, а того и другого было достаточно в его скитаниях.
Алешка и сам удивлялся, как он не погиб в этом водовороте. Приходилось ему голодать, зябнуть на грязном вокзале, приходить в полное отчаяние, прежде чем он добрался до деда. Об одном только рассказал ему Алешка — о контролере Иннокентии Павловиче. Рассказывал Алешка подробно, с увлечением, с блеском в глазах.
…Стояли погожие осенние дни. По реке плыли яркие листья осин, лесной рябины, берез. Лес был полон тихого шуршания и тонких запахов осени, едва уловимых и томительно грустных. Алешка вдруг заскучал. Долгими вечерами он без дела слонялся по избе, все настойчивее прося деда привезти из города книг. Прохор исполнил просьбу внука, купив подешевке на базаре целую кипу книжного хлама. Алешка обрадовался, но скоро забросил книги: они показались ему неинтересными. Однажды он несмело спросил деда:
— Дедунь, а как же я в школу-то не пойду что ли, а?
— Оно бы можно, — вдохнув, ответил Прохор, — да смотри, нужно ли? Я вот неученым прожил…
— Что ты! — горячо воскликнул Алешка. — Сейчас нельзя неученым, сейчас — жизнь совсем другая…
— Много ты понимаешь в жизни, — усмехнулся Прохор. — Ладно, поеду завтра в город, заверну в ближнее село, попытаю там насчет школы.
Лесной кордон — маленький островок человечьей жизни, вкрапленный в бескрайний разлив лесов — был как-будто прочно, навеки, отгорожен стеной тишины от всего мира; казалось, что его суровые беды никогда не ворвутся сюда.
Но они ворвались.
Утром, едва засинело окно в избе, на кордон примчался на взмыленной лошади, запряженной в плетушку, незнакомый человек. Он оказался колхозником из соседнего села.
— Плохо дело, Алешка, — сказал он. — Деда-то убило.
— Как убило? — спросил Алешка, бледнея.
— Ватажск бомбили. Ночью ко мне сельсоветская Глашка прибегала, говорит звонили из города — лесника Дремова убило, в больнице он.
— Жив, значит, если в больнице?
— Ох, не знаю. Едем!
Обтерев лошадь клочком сена, колхозник погнал ее в город.
По улицам ветер нес чад пожаров, перемешанный с пылью. Алешка сидел в плетушке, не понимая, как следует, что произошло, и все просил колхозника ехать поскорей.
Больничный двор густо зарос деревьями и кустами. На белых корпусах лежали пятна солнечного света. Алешка, как только вступил на этот двор, сразу успокоился. Казалось, здесь человеку ни за что не дадут умереть.
Возле хирургического отделения — длинного одноэтажного здания, стоявшего на отшибе в глубине двора, — колхозник велел Алешке ждать, а сам ушел.
До сих пор война ощущалась жителями Ватажска весьма отдаленно. В городе было три крупных завода, державшие при себе людей, и лишь немногие из них ушли в армию. Ночами город стоял непривычно темный, немой. Появился комендантский час и продовольственные карточки. Жители выходили во дворы с лопатами рыть щели. Выходили охотно, рыли дружно, но испытывали при этом неловкость за эти, казалось, ненужные предосторожности. Щели никто не принимал всерьез.