Чтобы хотя бы немного поправить материальное положение, он обратился с воззванием к своим заокеанским должникам в надежде тронуть их меркантильные души:
«Американцы, я служил вам с неустанным рвением, в благодарность же не получил ничего, кроме горьких обид, и умираю вашим кредитором. Так вот знайте, что, умирая, я возлагаю на вас заботу о своей дочери, дабы вы возместили ей то, что остались должны мне! Удочерите ее, как достойную дочь государства. Ее привезет к вам ее мать и моя вдова, столь же несчастная, что и дочь».
Он пригрозил своим неблагодарным должникам, что, если его призыв о помощи останется без ответа, он сам приедет в Америку и станет с протянутой рукой у дверей Конгресса: «Date obolum Belisario»[14].
На это высокопарное обращение американцы соизволили ответить лишь после того, как получили от министров-якобинцев уведомление об отправке им кредита в размере одного миллиона, выделенного Конгрессу еще Людовиком XVI; из этого миллиона они погасили часть своего долга Бомарше. Пока же только один из его американских партнеров в частном порядке послал ему кое-какие деньги, которые позволили ему выбраться из нищеты.
В своем гамбургском одиночестве он вновь взялся за перо и принялся забрасывать вначале Конвент, а затем Директорию докладными записками о происках англичан во французских колониях и грандиозными проектами рытья каналов на Суэцком перешейке и в Никарагуа.
А в Париже Мария Тереза де Виллермавлаз продолжала бороться за восстановление прав Пьера Огюстена, помогала ей в этом Жюли де Бомарше. Чтобы не допустить полного упадка поместья на бульваре Сент-Антуан, сестра вынужденного эмигранта поселилась там «в полной изоляции»; она не притрагивалась к имуществу, на которое был наложен арест, а жила на скромный пенсион, выплачиваемый ей Марией Терезой из своих более чем скромных средств.
Переписка двух золовок в период, когда Тереза с Евгенией скрывались в окрестностях Орлеана, дает нам ценнейшую информацию о тяготах повседневной жизни того времени и о чудовищной дороговизне продуктов питания, что явилось естественным следствием обесценивания бумажных денег.
По возвращении в Париж г-жа де Бомарше возобновила свои ходатайства за Пьера Огюстена, они стали логическим продолжением того отважного протеста, с которым она выступила при оформлении навязанного ей развода с мужем-эмигрантом. Она осмелилась заявить Революционному комитету:
«Ваши декреты вынуждают меня требовать развода; я подчиняюсь им, хотя мой муж послан за границу с поручением и вовсе не является эмигрантом. Я с полным основанием заявляю об этом, потому что хорошо его знаю. Он отведет от себя это обвинение, как отводил все остальные, и я буду вознаграждена тем, что смогу вторично выйти за него замуж, что разрешается теперь вашими новыми законами».
Страстная речь Терезы тронула чувствительные сердца и вызвала угрызения совести одного из тех, кто в Комитете общественного спасения голосовал за внесение Бомарше в списки эмигрантов. Этот раскаившийся член Конвента звался Робером Ленде; по всей вероятности, именно его письма, адресованные в начале 1796 года министру внутренних дел Кошону (де Лапарану), сыграли решающую роль в судьбе изгнанника. Излагая основные события истории с ружьями, Ленде писал:
«Мы упорно продолжали относиться к нему как к эмигранту, так как не могли в то время открыто объявить об этой операции нашего департамента, поскольку в этом случае нам пришлось бы предать гласности цель миссии, сохранение тайны которой было крайне важно для Республики. Пребывание гражданина Бомарше за границей было совершенно необходимым до тех пор, пока тайна его миссии не была разглашена с высокой трибуны, а англичане не вывезли ружья со складов Тервера в свои порты в течение месяца вандемьера IV года. Было величайшей несправедливостью внести его имя в списки эмигрантов, поскольку он находился за границей по делам Республики».