— Столько, сколько потребуется. Земля не аквариум, ее простым глазом не просмотришь.
— Вы остановились на том ноябрьском дне сорок первого года, когда фашистский «юнкерс» сбросил бомбу почти рядом с типографией «Правды»…
Наблюдая за авторучкой корреспондента, Владимир ответил:
— Зимой сквер занесло снегом. А весной талые воды окончательно уничтожили следы падения бомбы. Да, собственно, разве в те дни, когда в осажденном Ленинграде все горело, как в кузнечном горне, было ли измученным и истощенным ленинградцам дело до какой-то невзорвавшейся бомбы, если каждый день их разрывались сотни?.. Не хватало сил хоронить ближних. Спасибо, что хоть запомнили место падения и зарегистрировали.
— А бывали в вашей практике несчастные случаи? — Теперь Веткин аккуратно записывал вопросы и ответы. — Я имею в виду гибель людей во время обезвреживания.
Присмирев, Лариса наблюдала за выразительным и до нервозности подвижным лицом корреспондента.
— Бывали. Редко, но бывали. И, как правило, почти всегда они совершались по старой формуле.
— По какой? — насторожился Веткин.
— Сапер ошибается раз в жизни.
— Понятно… А вы не можете вспомнить последний трагический случай из жизни вашего подразделения?
Владимир закурил. Не хотелось ему ворошить в памяти еще не зажившую рану. Гибель его лучшего друга, лейтенанта Митрошкина, оставила в душе отпечаток на всю жизнь. А главное… главное, чем казнился Владимир, это было то, что на обезвреживание этой бомбы в маленький городишко под Смоленском должен был ехать он, капитан Горелов. Но тут случилось непредвиденное: простудившись на охоте, капитан на несколько дней слег с высокой температурой. Вместо него пришлось под Смоленск ехать его другу Митрошкину. А через три дня после его отъезда пришла страшная телеграмма. Вместе с Митрошкиным погибли два солдата. Хоронили останки. Приехали родители солдат и Митрошкина. Все из деревень. Матери в валенках, в платках… Отцы в сапогах, в ватниках, и, как видно, солдаты последней войны. Тяжелые были похороны.
— Мне трудно об этом вспоминать. Прошлой осенью я похоронил своего лучшего друга. И самое тяжкое то, что в его гибели была какая-то доля, и моей вины.
Дотошный Веткин потянулся к Владимиру:
— Может быть, объясните в нескольких словах?
— Погибнуть должен был я. А получилось — что остался жив, а его уже нет.
— А взрыв был неминуем?
— Почти. Бомба залегла очень неудобно, и была она с необычайно коварным взрывателем.
— Я утомил вас, Владимир Николаевич, и вас, Лариса… — Веткин смотрел то на Владимира, то на Ларису в ожидании, что кто-нибудь из них подскажет ему ее отчество.
— Можно просто Лариса, — пришел на выручку Владимир.
— Спасибо. Не можете ли вы показать мне свой орден?
— Я его еще не получил.
— Когда же будете получать?
— Об этом знает начальство.
— А где вы будете получать его?
— Как обычно — в части. Приедет генерал, выстроят подразделение, вынесут знамя, оркестр сыграет туш. И все остальное, что полагается по воинскому ритуалу.
— Очевидно, это очень волнующе?
— Самому не приходилось пока получать.
— А видели, когда получали другие?
— Несколько раз.
— Что вы испытываете, когда награждают вашего товарища? Ведь это так торжественно.
— Гордость за друга.
— А еще что?
— И еще раз гордость…
Веткин положил блокнот в папку, ручку опустил в левый карман пиджака.
— Вы не разрешите мне присутствовать во время получения награды? Я еще ни разу не видел, как это происходит.
— Об этом вы спросите у полковника Журавлева. Вот его телефон. Он зачем-то пригласил меня на завтра, на четырнадцать ноль-ноль. Это недалеко отсюда. — Владимир подошел к письменному столу и на четвертушке бумаги записал телефон полковника Журавлева и адрес штаба. — Пожалуйста. — Горелов протянул корреспонденту листок. — А сейчас… Если я вам больше не нужен, то позвольте мне позвонить в часть. — Владимир посмотрел на часы. — Сообщу, что на несколько минут запаздываю по причинам, от меня не зависящим.
— Но вы же в отпуске?
— Да, но я сегодня должен быть в полку. Надо заплатить членские взносы.
— Владимир Николаевич, мой отец был на войне сапером. Он погиб под Кёнигсбергом, при разминировании подступов к городу. Мне было тогда четыре года. Я не помню своего отца. Когда он ушел на войну, мне было всего полгода. У меня к вам большая просьба. Можно?
Только теперь Лариса увидела, что в глазах корреспондента может не только светиться радость и веселье, но и леденеть большая печаль, неизбывная тоска по тому, что никогда не вернется.