Я написал Элси, что больше всего на свете мечтаю о том, чтобы она была рядом, что немедленно начинаю подыскивать для нас дом и пошлю за ней, как только все будет готово.
Однако этому не суждено сбыться. Вечерами я гулял, стараясь вновь обрести надежду или хотя бы заставить себя работать, — напрасно. Моими мыслями владела печаль. Теперь, когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что с уходом Элси в тот трагический майский вечер во мне что-то надломилось. Мне не хватило сил справиться со столь сильными и противоречивыми чувствами. Следующий удар я получил, когда бросил бомбу и осознал, что сделал. И последняя ниточка, привязывавшая меня к жизни, оборвалась, когда умер Лингг. Природа поступает с нами, как мы поступаем с упрямыми детьми. Сколько хватает сил, мы держимся за жизнь, а потом приходит Природа и бьет нас по пальцам до тех пор, пока мы больше не в состоянии выдерживать боль, тогда мы разжимаем пальцы и катимся в пропасть.
Мое наказание — убитое желание жить; наверное, оно подкосило мои силы, потому что стоило мне попасть под дождь, и я заболел бронхитом. На другое утро я едва дышал. Пришлось написать Элси, что я сильно простудился; я попросил ее подождать с приездом, обещал быстро поправиться, однако уже тогда я знал, что лучше мне не станет.
Я продолжал изо всех сил работать над книгой, решив во что бы то ни стало закончить ее; но прошли десять дней постельного режима, и добрые соседи позвали врача, который, увидев меня, стал очень серьезным и посоветовал всерьез лечиться, а когда я принялся его расспрашивать, он сказал, что у меня туберкулез и задеты оба легкие. Собственно, я полагаю, что был слишком ослаблен и не выдержал нагрузки, так что встретил весть о близком конце со вздохом облегчения. От тяжелой беспощадной жизни устать несложно! Я удвоил свои усилия, желая поскорее закончить книгу. Как только у меня оказались на руках два экземпляра, я послал один Иде и другой Элси и сразу же почувствовал себя намного лучше; оставалось дописать лишь короткую заключительную главу. Почему-то мне казалось, что воздух родных Альп будет благотворен для меня, поэтому я вернулся на некоторое время в Мюнхен, а потом в Рей-хольц поближе к дому, но здесь я задержусь надолго. Вчера, прежде чем взяться за последнюю главу, я написал длинные письма Иде и Элси, навсегда прощаясь с ними. Думаю, надеюсь, что получу от Элси ответное письмо, и если получу, то приложу его к этой главе. После моей смерти книга будет у Элси, и пусть она вместе с Идой распорядится ею по своему усмотрению. Итак, что в итоге? Я вышел в мир, боролся, трудился и вернулся в родные места. Путешествие и борьба — пара нежных поцелуев и дружеское рукопожатье — вот и вся моя жизнь. Человек начинает жить с определенным запасом энергии, и растратит он ее за шестьдесят лет или за три года, не имеет значения. Вопрос в том, что он сделает и чего добьется, а не в том, радовался он или страдал или сколько времени у него заняла его работа.
Нашу жизнь, я уверен, мы прожили с честью. Как говорил Лингг, брошенная на Хеймаркет бомба положила конец избиениям дубинками и стрельбе в безоружных мужчин и женщин со стороны полицейских, она также способствовала принятию Детской хартии и установлению Дня труда как народного праздника. Результат трагического самоубийства Лингга оказался невероятным. В Чикаго его смерть приняли близко к сердцу. В такой смерти есть свое благородство и своя добродетель. Жители Чикаго убедились в величии Лингга и Парсонса и в душе признали, что общество сильно прогнило, если довело до отчаяния таких людей.
Приведу один пример произошедших изменений. На том месте, где погибли полицейские, был поставлен в их честь памятник со статуей полицейского наверху. Вскоре, однако, под каким-то благовидным предлогом памятник убрали, перенесли за несколько миль от места событий, в парк, где много деревьев и где его никто не видит, а тем более не знает, по какой причине он был поставлен в Чикаго. Так или иначе, но многим стало ясно, что полицейские в тот раз не были героями.
Точно так же, насколько мне помнится, Марату устроили потрясающе пышные похороны, его тело со всеми возможными почестями поместили в Пантеон, люди бились в истерике, носили шляпы под Марата, галстуки под Марата, сюртуки под Марата, а не прошло и года, как Шарлотту Корде оправдали, перестали называть убийцей, она стала великой, героиней, тогда как тело Марата вытащили из Пантеона, гроб разбили, прах развеяли по ветру. И правосудие не остается безнаказанным. Что будет результатом наших трудов, пока неясно. Хорошо ли мы поступили? Что лучше, восставать или подчиняться? Боюсь, чем больше я плачу болезнью и несчастьями за то, что сделал, тем сильнее моя вера в нашу правоту.