Когда она появилась на пороге, вся водянисто-коричневатая, как набросок сепией, я не произнес ни слова, но на моих щеках еще были заметны влажные бороздки.
- Если вы кому-нибудь расскажете о ваших нелепых догадках, то навсегда запятнаете свое доброе имя, - сказала она с достоинством, подчеркивая каждое слово. - Больше не приходите.
Я не посмел ослушаться этого благородного приказа.
Сердечный враг
С самого утра его мысли были заняты не тем. Не стройными, ясными опытами, неизменно подвигавшими его вперед, к цели, а нелогичным, импульсивным и сердечным племянником. Он любил его со всеми его странно подобранными для одного человека чертами характера и жалел за душевные терзания, причиной которых была несчастная любовь. Молодой человек чах, как деревце в сухой почве, приводя на память аллегорические сравнения и исторические примеры, бесполезно-трогательные в своем рукотворном ореоле. Строки поэтов были пропитаны горечью и слезами, но бумага оставалась сухой. Помочь было необходимо и возможно, и он перенес эту тему в другую плоскость.
Она интересовала его уже не по-человечески, а отвлеченно, как ученого. Были исходные данные, досадная несогласованность между ними и неизвестная величина, способная все части целого уравновесить. Толчок был дан, и отлаженный механизм пришел в движение.
Составленное Эмилем уравнение разрешалось скорее, чем он предполагал. К первым холодам он был уже готов поднять сквозистую перчатку и разомкнуть строго скрещенные палочки икса в параллели граней пробирки. Состав был прост и звучно-прекрасен. Его воздействие - смягчение ярко-сконцентрированного внимания и выравнивание деятельности участков головного мозга, то есть душевный покой, березовая тишина мыслей.
Он был доволен результатом, но скорбел о причине.
- Сердечный враг подставил мне уста,
и я испил божественной отравы,
в которой ток горячей лавы
смешался с амброю кита, - процитировал он над только сцеженной, янтарно-дымчатой на просвет влагой и так и нарек новоявленный эликсир.
Представился и случай "врага сердечного" опробовать, когда неумелые руки секретарши вывернули на пол мелколистное содержимое одного из картотечных ящичков и по комнате запорхали бело-желтые мотыльки, приводя его в безудержную ярость.
Племянник Эмиля осушил предложенный ему пузырек с тем же отвращенным безразличием, с которым принимают яд. Не все равно - это ли, другое? Мысли побунтовали и разошлись с миром по своим местам: отжитое к прошлому, зависимость к слабостям, стихи к поэзии. Даже его артистическая карьера пошла в гору: прыжки и па стали еще более чистыми, выверенными, а техника отточенной до желанной завершенности. Но, раз побывав на его спектакле, Эмиль больше на них не ходил и вечерами, вытянув ноги перед зарешеченным камином, мысленно подсчитывал, сколько времени может продлиться действие того или иного компонента, и в сочетании с другими, и помноженное на возвышенность, ум и тоску, и помножить не мог. Непредусмотренные величины, сгорая, уносились в дымоход. Оставался горьковатый запах...
Пегас подкованный
С моим прапрадедом нас разделяют полтора века, но нам обоим приходят в голову странные вещи. Жил он в глубокие царские времена в сиятельном Петербурге и был чрезвычайно известен. Известность его проистекала из того, что он замечательно хорошо писал и умел придать написанному любую неповторимую форму, как садовник кусту букса. Со словом он обращался легко, играючи делал самую сложную корректуру, но никогда не мудрил, оставаясь в своем даре чистой родниковой водой. Был он в быту педантичен и скромен и внешность имел непримечательную, никак не соотносившуюся с ярким оперением его новелл. Впрочем, по чьим-то ученым сопоставлениям большинство выдающихся людей выглядят именно так, а вовсе не блещут красотой или гигантоманией - огромный лоб, рельефный нос, берущий начало у переносицы и далее парящий в своем собственном горделивом полете, осанка и рост Давида... Интеллект избирает себе основу, руководствуясь принципом "польза, прочность, красота", понимая под последним привлекательность исключительно внутреннюю.
У него были светло-серые глаза, не большие, не маленькие, средней высоты лоб, прямой нос и соразмерный ему рот. Ни цвет волос, ни рост, ни манеры не выделяли его среди других его соплеменников. Несмотря на литературную славу, которая давно осенила его своим лавровым венком, встречные прохожие листьев с него себе на суп не срывали и пожать натруженную руку вперед не забегали. Кроме всего прочего, он любил благородный песочно-бежевый оттенок костюмной ткани и облаченный в нее с ног до головы совсем сливался с такими же песчаными домами, которым их раскраску даровала сырость от Невы.
Все это было не так существенно, и однако ж он чувствовал, что, хотя бы на публике, таланту должно иметь отличие. Поразмыслив над этим, он избрал своей тактикой преимущественное молчание, будь то в разговоре с издателем или в светском салоне, прерываемое время от времени вежливым "да", "нет" и "hlЗpost"*, то есть пустяк, а для пущей остроты впечатления добавил к этому увесистую, громадную подкову от тяжеловоза, которую подобрал когда-то в детстве, в деревне по соседству с имением отца. Она-то и играла главную роль. Ничего не говоря, мой прадед внушительно поводил ею по воздуху и перекладывал из руки в руку в непосредственной близости от головы собеседника, а иногда, если был не согласен, то и устремлял на него дырчатые, грозные рожки. Визави робел и испытывал благоговейный трепет и в лишние дискуссии не пускался, что очень ограничивало количество высказываемых глупостей и общих мест. Подкова гипнотизировала и надолго врезалась в память, и скоро уже вся столица обсуждала эксцентричную личность молодого писателя, "идущую от самых подлинных, земных истоков".
Домашняя и творческая жизнь моего прадеда удалась, и в гораздо большей степени, чем он мог это себе представить, даже найдя лошадиным подковам новое применение. Подписывая друзьям очередной, пахнущий свежей переплетной кожей мрамористый том, он, смеясь глазами, интересовался:
- Какой у вас размер ноги, cher ami*? - И быстро рисовал вместо подписи лиловую закорючку с дырочками для гвоздей.
Мне же в наследство от этой истории досталась фамилия, счастливая редкость и звучность которой неоспоримы, а произносимая французами с ударением на последний слог, она выглядит и того заманчивей - Подкова. Есть в этом что-то основательное, пыльно-степное, русское, от прадеда.
* Глупость, пустяк (словенск.)
** Дорогой друг (франц.)
Ромашка
Верхушки деревьев тесно переплетались между собой, образуя сплошной зеленый покров, и в каждом остроконечном восковом листке отражалось ослепляюще белое солнце. На верхнем балконе, упирающемся в нишу крон, стояла девочка лет четырнадцати с грустным, бледным личиком. Держа ромашку на длинном стебле, она задумчиво опиралась о нагретые перила и отрывала один лепесток за другим. Расчерченные белыми ребрышками, они просачивались сквозь протянутые пальцы ветвей и устремлялись вниз, к серым дорожкам Пале-Рояля, просверленным солнцем и пылью, по дороге пугая пестрых голубей. Склонив головы и дергая отливающими лиловым шеями, птицы удивленно вспархивали с балконных углов. В темно-кружевной глубине окон взлетали и безмятежно опускались их двойники: серые крылья вверх, белые в замедленном жесте вниз. Минуя второй этаж, цветочные хлопья попадали в поле зрения черноволосого, похожего на Есенина человека, и, не отрывая рук от клавиш рояля, он наблюдал за их белым, витиеватым кружением и вдруг менял спокойное течение мелодии и скользил пенистыми порогами к невидимому водопаду, замирая у самой его кромки. Снова оконное зеркало, блики и сложный мерцающий путь между ними. Еще мгновение на плие. В самом низу поджидал дымчатый, розовоухий бесенок и с кошачьей грацией проворно сбивал одного летучего посланца за другим.