Юридически этот смиренномудрый чиновник был прав и нравственно не совершал, по крайней мере, грубого лжесвидетельства, тогда как сказавшие, что им "кажется и помнится" прямо вышли клеветниками и потворщиками государеву обманщику. Но, конечно, и Исмайлов своею казуистическою натяжкою хотя и поосвободил немножечко свою совесть из Нечаевских тисков, но, однако, своим "не знаю" тоже оказал Нечаеву большую поддержку. Тем, что он не хотел быть против него и за правду, он был за него и против правды.
Это сейчас и выразилось тем, что Нечаев "воскликнул".
Увидав, что против него и за архиереев нет никого, Нечаев закричал:
- Я докажу этим калуерам, что такое обер-прокурор!
Ещё бы не доказать, имея таковый облак свидетелей или робких и ничтожных, или прямо с "прожжённою совестию". Только тот, кто встречал суровую необходимость дознать, на что способны эти отпрыски духовно-канцелярского семени, может понять, отчего митрополиты сами не пожелали опросить секретарей и на них сослаться, а должны были затаить свой справедливый гнев и оставить угрозы, в виду большой неприятности, какую бы им сочинил Нечаев в случае, если бы они не замолчали. При таких людях, как описанные секретари, митрополиты рисковали сами быть выставлены перед государем лжецами и интриганами...
Трудно вообразить и без ужаса себе представить этот страшный порядок дел, который сложился и много лет всевластно господствовал вокруг полномочнейшего в мире государя, обладавшего умом, душевною мощию и благородством. Пусть, кто может, отрицает значение учреждений, если они могли поставить центр самой сильной власти вне всякого доступа для слова правды и посеяли в нашем отечестве самые злые семена.
Но вот воспоминания покойного секретаря выдвигают перед нами ещё новый тип синодального деятеля, как тогда говорили, - "из больших барчуков".
Тип этот не менее других интересен, хотя описывающий его автор, к сожалению, очевидно, совершенно незнаком ни с внутренним миром этого особливого героя, ни с тайными побуждениями его вернопреданности иерархам, о чём, впрочем, известно довольно много рассказов, достоверных не менее писанных воспоминаний Исмайлова.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В то время, когда Нечаев сыграл свою предательскую проделку с государем и членами синода, стараясь ещё раз обмануть сих последних, что они не то говорили, что ими действительно было ему сказано, - "за обер-прокурорским столом сидел чиновник, коллежский советник, человек фамильный, умный, религиозный и чтитель монашествующего духовенства".
Это был известный Андрей Николаевич Муравьёв, в видах особенного почтения к которому, мы, в наши учебные годы, понуждаемы были наизусть заучивать его ничтожные сочинения, как будто они заключали в себе какие-то высокие литературные достоинства.
В видах поощрения издателя книги Муравьёва раздавали в награду, покупая их на казённый счет, а в старших классах задавали писать сравнения между им и Шатобрианом, причём, конечно, для хорошего балла требовалось, чтобы Шатобриан был как можно ниже поставлен в сравнении с Муравьёвым, - "русским Шатобрианом..."
Это было время лжи и лести, которая расточалась повсеместно, даже там, где ею не мог любоваться тот, в угоду кому гнули и коверкали молодой ум и молодую совесть...
По силе отражения всё это дало свой плод: неверие ни во что, даже в то, во что должно верить.
Нивы, уродившие плевелы нигилизма, были возделаны именно тогда...
Но возвращаемся к нашей истории.
Во всё время возмутительнейшей сцены, когда старший чиновник синода с наглостью сражался с иерархами, которые обнаруживали его плутню, а стоящая под ним секретарская мелюзга виляла и гнулась, как ветром колеблемое тростие, Муравьёв сидел здесь же и произвёл на Исмайлова импозантное впечатление...
"Во время спора Муравьёв молчал и, хотя к нему обращались (с вопросами), не склонялся ни на ту, ни на другую сторону".
То есть Муравьёв тоже не хотел сказать правды: "молчал и не склонялся". Он знал всё так же хорошо, как и секретари, которые уже замололи вздор, но не мешал лжецу обер-прокурору ставить святителей в невыносимое положение. Несмотря на то, что он был родовит, "фамилен" и его неудобно было вышвырнуть из-за обер-прокурорского стола, как всякого секретаришку, он все-таки не говорит правды, а молчит. Превосходный пример для худородных!
Так, кажется, и видишь эту дылдистую фигуру, с большими, неприятными глазами и типическим русым коком: эта фигура не то, что все, - она непременно должна сделать на своем седлистом вертлюге какой-то совсем особый поворот, в каком-то византийском роде с русским оттенком, и это сейчас будет перед нами проделано.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Члены св. синода, конечно, не могли быть довольны "фамильным чтителем монашества", который во время пронесшегося урагана важно стоял, как "высокий дуб развесистый", и не произнёс ни одного слова в пользу правого дела. Чтитель монашества мог остановить всё оскорбительное для святителей развитие этой истории, но такой простой и прямой образ действий и не представляется возможным автору воспоминаний, и, может быть, он казался невозможным и самим членам.
Неудивительно, что тогда, по понятиям секретаря, члены синода не должны были сердиться на Муравьёва за то, что он их предал почти так же, как и все прочие, т. е., при всей своей святости и любви к монашествующему духовенству, не поддержал их перед расходившимся чиновником, а "молчал", когда должен был не молчать. Исмайлов держит тот тон, что члены как будто обязаны были принять за благо молчание Муравьёва, потому что "он тайно сносился с членами синода, поддерживал их и планировал, как устроить им доступ к государю".
Способность к интриге в Андрее Николаевиче, по мнению совоспитанных ему, была не велика и не высокой пробы. Самое тонкое и внушительное в его политике, по замечанию современников, было уменье "стоять, как высокий дуб развесистый, один у всех в глазах". Эту внушительную позитуру он усилил с тех пор, как имел случай поднести государю свое сочинение "Путешествие к святым местам". Другого такого великосветского благочестивца не было, и это обращало на него внимание.
[Приняв у Муравьёва книгу, государь Николай Павлович сам "назначил его за обер-прокурорский стол в синод" (см приписку Муравьёва к 24 письму Филарета Дроздова). Считали, что этим назначением государь как бы "наметил" Муравьёва к обер-прокурорству и послал поучиться. Были уверены, что при первой смене обер-прокурора должность эту непременно займет Муравьёв. Сам он тоже, кажется, не должен был в этом сомневаться. (Прим. автора.)]
Его намерения, между коими главнейшим считали занятие обер-прокурорского места, всегда были обнаруживаемы ранее времени и почти постоянно не удавались. Но несостоятельный для интригантной борьбы с совоспитанными ему людьми светскими, Муравьёв был гений сравнительно с персонами духовными, основательному уму которых чаще всего не достаёт смелости, гибкости и творчества, столь необходимых в умной интриге. Для них А. Н. Муравьёв представлялся способным дипломатом, и они охотно допустили его занять при своих особах тайный дипломатический пост, на котором он и совершил подвиг, незабвенный в истории синодальных злоключений.
Муравьёв представлялся иерархам большою силою, особенно во внимание тех связей, какие он имел с лицами, близкими ко двору, но притом митрополиты, или, по крайней мере, один из них - Филарет Дроздов, кажется, понимал дальние цели, которые Муравьёв себе наметил и ради которых ему лестно было усердно стараться о смещении из обер-прокуроров Нечаева. Притом "высокий дуб" хотя и был "развесист", но получал не обильное питание у своих корней, - он часто нуждался и как-то никогда не умел устроить себя иначе, как "при духовном звании"...
При дневном свете он красовался в открытых для него великосветских гостиных, куда Андрей Николаевич вступал обыкновенно с свойственною ему исключительною неуклюжею грациею, всегда в высоком чёрном жилете "под душу" и с миниатюрными беленькими чётками, обвитыми вокруг запястья левой руки; здесь он иногда "вещал", но более всего собирал вести: "куда колеблются весы". А обогатясь этими сведениями, скидывался Никодимом и "нощию тайно сносился" с иерархами. Собственно деятельность была не тяжелая и особенного ума не требовавшая, но сложная и ответственная. Андрей Николаевич разом работал на пользу загнанных обер-прокурором иерархов и для собственных благ, которые в одно и то же время составляли его заветнейшую мечту и благо православной церкви, радея о которой, он старался исправить заблуждения всех иномыслящих христианских церквей. Андрею Николаевичу самому хотелось быть обер-прокурором, и это по многим мнениям непременно должно бы случиться, так как "лучше его для этого места не было человека". Через него господь непременно должен был совершить "дело решительное на земле".