Это был абсолютный выбор — перед неумолимым лицом смерти. Тот выбор, о котором Лев Шестов сказал: оказавшись перед ликом ангела смерти, «человек внезапно начинает видеть сверх того, что видят все и что он сам видит своими старыми глазами, что-то совсем новое. И видит новое по-новому, как видят не люди, а существа “иных миров” <…>. Прежние природные “как у всех” глаза свидетельствуют об этом “новом” прямо противоположное тому, что видят глаза, оставленные ангелом»{403}.
Земные ценности, власть потеряли для Бориса всякий смысл, хотя и прежде, видимо, не составляли для него главного. В голосе смерти он услышал зов Бога. Угрозу гибели он воспринял, постиг как проявление Промысла. Надо было не уклониться, пострадать, принять «вольную смерть», подражая Христу, уподобиться Ему в страдании. Очистить через страдание себя. На «плоском» земном языке эту рефлексию, мотивы этих чувств и мыслей можно называть как угодно: депрессией, мазохизмом, прострацией. Но при этом не принимается во внимание единственно важное: религиозная природа этого выбора, этого подвига непротивления и жертвенности. И Святополк, и Борис были поставлены перед дилеммой: власть и грех или смерть и спасение души. Борис выбрал смерть и вечную жизнь, его убийца — власть и вечную смерть.
Скептик может предположить, что внешний ход событий был иным: Борис медлил, выказал нерешительность и слабость, и войска оставили его. Или: воины сразу покинули Бориса, узнав о вокняжении Святополка, который был им милее и ближе. Однако весь ход событий, описанных в Борисоглебских памятниках, свидетельствует, что Борис не случайно угодил под копья и мечи убийц, а совершил выбор.
Выбор и для средневекового человека, особенно правителя, исключительный. Но объяснимый. Прочитанные Борисом книги задавали те образцы, ту поведенческую модель, которой мог следовать страстотерпец. Таким же, согласно житиям, был и выбор чешского князя Вячеслава.
Восстать против старшего брата было безусловным грехом. Но ни Священное Писание, ни церковное предание не вменяют в обязанность христианину приятие добровольной смерти от руки гонителей, если это не смерть за исповедание веры. Речения Христа: «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую. <…> А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Мф. 5: 39, 44) — призывают к любви и прощению врагов, к отказу от мстительности, но вовсе не призывают добровольно принять смерть, не уклоняться от нее. Такой выбор — это уже не «простое» (очень непростое!) следование заповедям, а сверхдолжное деяние, подвиг веры.
Несторово «Чтение…» содержит и еще одно объяснение, почему Борис не выступил против старшего брата.
Согласно «Повести временных лет» и «Сказанию об убиении Бориса и Глеба», войска оставили князя в одном переходе от Киева, на реке Альте, и уже на рассвете следующего дня он был убит посланцами Святополка. «Чтение…» сообщает об отправке Борисом, покинутым воинами, посланца к Святополку с выражением покорности и признания власти старшего брата. Посланник Бориса не вернулся, так что его господин окончательно убедился: брат готовит ему смерть. Ни летописец, ни агиографы не упоминают ни о каких попытках Бориса уклониться от своей участи, хотя князь мог бы попытаться бежать, опередив убийц. Можно видеть в этом агиографическую идеализацию, однако в памятниках древнерусской словесности встречаются ситуации, когда князь, признанный святым или оцениваемый как святой, не покорно ожидает гибели, а старается избежать ее или даже отчаянно сопротивляется убийцам. Спастись от убийц пытается брат Бориса Глеб, согласно «Чтению…» Нестора, бежавший из Киева, но настигнутый губителями. А князь Андрей Боголюбский, уподобленный летописцем святым братьям, а в раннее Новое время канонизированный как местночтимый святой, борется до последней минуты за свою жизнь[112]. (Между прочим, и в кратких житиях Бориса и Глеба, включенных в состав древнерусской книги Пролог, мотивы непротивления убийце Святополку или стремления пострадать за Христа ослаблены или отсутствуют.) Князь мог оцениваться книжником как святой просто потому, что стал жертвой злодейского, вероломного убийства от рук родичей или подданных. В этих ситуациях одна лишь проливаемая кровь князя свидетельствует о нем как о страстотерпце Христовом. Само сверхстрадание, переживаемое князем перед смертью, очищает душу и помыслы. В ситуации невинного убиения, как она обрисована в древнерусских памятниках, не так значима личность князя-жертвы (он может быть фигурой пассивной), как его антагонисты. Убиваемый как бы принимает на себя накопившийся в мире «разряд» зла.
112
Почитание было установлено в 1702 году; см.: