Мне кажется, многие из этих трудностей можно распутать, если несколько иначе понять природу христианства, отнестись к нему не догматически. У Кантора нет никакой критики христианства, только ностальгия по нему. Между тем, можно сказать, что христианство отнюдь не изжито на Западе, оно модифицировано. Христианская оппозиция миру, который во зле лежит, приняла форму технологической экспансии. Об этом много писал Бердяев, связывая с машинной индустрией новые духовные возможности, да и не он один эту тему обнаружил: тему техники как порождения христианства. Технологическая экспансия стала возможной, потому что христианство освободило природу от демонов, механизировало ее, перенеся активное начало в самого человека. Бердяев писал, что машина распинает плоть мира, клещами вытягивает дух из природы, освобождает его от материи. Что этот процесс мог получить нежелательные результаты, что природа не должна подавляться, Бердяев еще не знал, до экологического кризиса он не дожил. Правда, он дожил до атомной бомбы и заметил ее – как можно было не заметить? В самой логике Бердяева имплицитно присутствует тема христианского активизма как вражды к природе. Эта тема – европейской традиции активизма — развернута в этапной книге Адорно и Хоркхаймера «Диалектика Просвещения». Просвещению свойственна логика господства, и она в рамках самой либеральной традиции породила фашизм и коммунистический тоталитаризм (Бердяев называл последний титанизмом) как гипертрофию этого активизма.
При таком подходе легче понять и отношение тоталитарных режимов к художественному авангарду. В понимании этого отношения Кантор высказывает еще один парадокс: он пишет, что из кубиков авангарда сложили крепость и тюрьму тоталитаризма:
Также не приходится удивляться и тому, что рожденный хаосом герой герой расправляется с хаосом, его породившим, — так Зевс расправился с Кроносом. Деятели, рожденные авангардом, истребили сам авангард по такой же точно причине — поскольку были буквально его порождением.
Я бы только уточнил, что в этой связи действительна не логика, а психология: если тоталитаризм родствен авангарду, то не в порядке логического вывода или генетического следования, а как острая реакция на авангард, попытка его, в психоаналитическом смысле, вытеснения.
Но главное, конечно, христианство, к которому Кантор хочет и не может вернуться — не может вернуться к христианской живописи. Мне трудно судить о Канторе-художнике, но то, что я видел в Интернете, похоже скорее на германский экспрессионизм, лик человека у него тоже исчез. Один из его проектов называется «Пустырь». Кантор больше связан с авангардом, чем ему хотелось бы, и это понятно, он современный человек, он не может вернуться к старому видению мира. У него то же самое «наличие отсутствия»: разложение покровов бытия, снятие, срывание материальных оболочек, живопись его не только аскетична, но и демонична. На обложке первого тома рисунок Кантора: мужчина и женщина в виде скелетов. Мадонну воспроизвести ему не удается, да и нельзя и не нужно этого сегодня. Бедный рыцарь стал сугубо бедным.
Кантор понял невозможность живописи в наше время, а любовь к большим темам осталась. Отсюда — рефлексия на тему о конце христианского искусства и темы личности — в живописном выражении портрета. Да и в конце романа отказ от человека провозглашен: Павел делает портреты собак, в котором предлагается обнаружить героев повествования. Собак двенадцать, как красногвардейцев у Блока. Кантор ушел от бандитов-красногвардейцев, но к человеку он не пришел, — только к собакам, которые, впрочем, куда лучше красногвардейцев. Но Христа впереди нет, рай животных сомнителен.
Книгу Максима Кантора надо читать.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/261349.html
* * *
[Борис Парамонов: «Золотой телец Эрмитажа»]
16.08.2006 04:00 Борис Парамонов
Едва ли не самые интересные сообщения из России в последнее время, - это эрмитажные новости. Убытки по теперешним масштабам пустячные – какие-то пять миллионов долларов), но важна символика этого мелкого дела. Эрмитаж – культурная святыня, а таковые оберегать – вопрос национальной чести. Однако словосочетание «национальная честь» легко переделать в другое – «национализация чести», а отсюда уже недалеко до следующей ассоциации – приватизация чести. Есть предметы, понятия, идеальные содержания, имеющие ценность исключительно в форме всеобщности. Мораль (включающая в себя честь) – как раз такая форма. Такие понятия нельзя приватизировать по определению, получается – морально то, что мне – частному, приватному лицу – выгодно. Но это и есть воровство – как форма бесчестия, нечестности. Не всё можно – или должно – приватизировать.