Иисус Евангелий — отнюдь не учитель морали, вроде Сократа, этого величайшего гуманиста. Христос — апокалипсическая фигура, выступающая за границы нормативной морали, знак конца истории, по велению Отца Небесного выходящий за ее пределы. Его чудеса — не акты милосердия, но эсхатологические знаки, обещающие неясную небесную награду, делающие последних первыми. Он более Ницше, чем сам Ницше, более Сократ, чем сам Сократ, он по ту сторону добра и зла. Никакой политик не вырвет себе глаз, если тот соблазняет его. Мы не можем делать то, что делал Иисус, потому что мы не божественны.
Это очень важные слова, сказанные вдохновенно. Они напоминают многие русские темы, поднимавшиеся в связи с христианством и представленные обширнее всего в творчестве Николая Бердяева. Главное, что тогда говорилось, — это сверхморальный, выходящий за пределы морали характер христианства, как он дан в словах самого Иисуса. Христос — нечто большее, чем учитель морали, ибо Царство Его не от мира сего. О Бердяеве и его подходе к теме мы еще будем говорить, но сейчас вернемся к теме Иуды, чтобы привести ее трактовку у Хорхе Луиса Борхеса, в его тексте «Три версии предательства Иуды», которую он приписывает выдуманному им шведскому богослову начала 20 века:
Бог снизошел до того, чтобы стать человеком, рассуждает Нильс Рунеберг, ради спасения рода человеческого; следует полагать, что содеянная им жертва была само совершенство. Ограничивать его страдания агонией на кресте в течение одного вечера – кощунственно. Утверждение, что он был человеком и был неспособен согрешить, содержит в себе противоречие, непогрешимость и человечность несовместимы. <…> Бог стал человеком полностью, но стал человеком вплоть до его низости, человеком вплоть до мерзости и бездны. Чтобы спасти нас, он мог избрать любую судьбу из тех, что плетут сложную сеть истории: он мог стать Александром, или Пифагором, или Рюриком, или Иисусом; он избрал самую презренную судьбу: он стал Иудой.
Ничего более парадоксального на эту тему придумать, кажется, невозможно. Но Борхес как раз и отличался склонностью говорить нечто выходящее за рамки всяческой обыденности, он своеобразный фантаст. Существует научная фантастика; творчество Борхеса можно назвать культурной фантастикой. Но заострение тем, вопросов, проблем часто способствует их прояснению.
Это можно с полным правом сказать относительно Бердяева. Мне кажется, что многое помогает понять в обсуждаемых парадоксах его книга 1931 года «О назначении человека. Опыт парадоксальной этики», хотя он не касается в ней темы Иуды конкретно.
Основной вопрос всякой этики — так называемая теодицея: оправдание Бога. Это тема несовместимости зла с понятием Бога как всесильного и благого, вопрос о моральности самого Бога. Как возможно зло, если существует всемогущий и всемилостивый Бог?
В указанной книге Бердяев по-своему отвечает на этот вопрос. Он исходит из мыслей немецкого мистика Якоба Бёме, говорившего о существовании несотворенной свободы, предшествующей самому Богу. Стадия, предшествующая Богу, — ничто, небытие, меоническая свобода (меон — это ничто). И в этой несотворенной свободе укоренены как Бог, так и человек, в акте творения человек ее не лишается, это общая основа Бога и человека. Это не Бог наделил человека свободой, что и привело к злу, но свобода была до Бога, в миротворной бездне. Так надо ставить проблему теодицеи.
Словами самого Бердяева:
Свобода ничто согласилась на Божье творение, небытие свободно согласилось на бытие. Оттуда же произошло отпадение от дела Божьего, возникло зло и мука, и бытие смешалось с небытием. <…> Бог-Творец всесилен над бытием, над сотворенным миром, но он не властен над небытием, над несотворенной свободой, и она непроницаема для Него. В первом акте, акте миротворения, Бог является как Творец. Но в акте миротворения не может быть предотвращена возможность зла, заключенная в меонической свободе. Миф о грехопадении рассказывает об этом бессилии Творца предотвратить зло, возникающее из несотворенной Им свободы.
То есть Бог не только наделяет человека свободой, но Он Сам как бы рождается из глубин свободы, ему предшествует свобода — не хронологически, а идеально, «логически», эти события имеют место в вечности. Главное тут, что Бог не властен над свободой. В этом смысле Он по ту сторону добра и зла, понятие зла возникает уже после грехопадения, которое свободно избирает человек. Но в акте грехопадения имеется свой парадокс. «Этическое есть порождение грехопадения», пишет Бердяев. В Раю не было различения добра и зла, потому что человек еще не вышел к свободе. Рай – это вегетативное существование, человек в Раю не обладал сознанием. И он возжаждал сознания и свободы. Бог не запрещал этого, но только предупреждал о горьких последствиях, о трагедии свободы. Бердяев: