Парадокс христианского сознания в том, что Христос не мог бы явиться в райской жизни. <…> Учение о первородном грехе, с которого и начинается этика, имеет совсем иной смысл, чем ему обычно придают. Миф о грехопадении страшно возвышает, а не принижает человека <…> раскрытие духа связано с грехом, с выходом из состояния райской невинности.
Что же такое явление Христа и предложенное Им Искупление?
И вот наступает второй акт Божьего отношения к миру и человеку. Бог является не в аспекте Творца, творческой силы, а в аспекте Искупителя и Спасителя, в аспекте Бога страдающего и принимающего на себя грехи мира. Бог в аспекте Бога-Сына нисходит в бездну, в глубину свободы, из которой рождается зло, но из которой исходит и всякое добро. Только так можно понять тайну Искупления… Из бездны, из Божественного Ничто рождается Троичный Бог, и Ему противостоит свобода ничто. Он творит из ничто мир и человека и ждет от них ответа на свой зов, ответа из глубины свободы.
Вернемся к теме Иуды. Почему он возникает вместе с Христом? Иуда, в свете бердяевской концепции — совпадающей с как бы иронической трактовкой, предложенной Борхесом, — может быть понят как некий необходимый обертон в аспекте Богосыновства — неизбежность зла в ситуации Искупления, схождения Бога на землю в образе Сына. Ситуация свободы как предшествования Богу явлена здесь как драматическое столкновение добра и зла, различение которого и явилось последствием грехопадения. В аспекте миротворения были Бог и бездна, меоническая свобода, в ситуации Искупления — Христос и Иуда. Это драматическая персонификация в земных образах миротворящей мистерии. Имеет место, так сказать, необходимость Иуды в богочеловеческом процессе: необходимость Иуды как необходимость вообще, как человеческая персонификация необходимости и в то же время свободы человека, которая раскрывает возможность как добра, так и зла.
Интересно, что и у цитированного уже Борхеса мы находим ту же тему, в его тексте об английском поэте Джоне Донне. Борхес так реставрирует мысли Донна:
Для христианина жизнь и смерть Христа — центральное событие мировой истории <…> Еще из земного праха не был создан Адам, еще твердь не отделила воды от вод, а Отец уже знал, что Сын умрет на кресте. Вот он и создал землю и небо как декорацию для этой грядущей гибели <…> [Это] идея Бога, возводящего универсум, как возводят эшафот.
То же у Бердяева: Христос и Иуда выступают как земные персонажи бёмовской философемы, являют драматическое сюжетное представление этой проблемы в неких сценических образах. Трагическую полноту бытия не только на человеческом, но и на космическом уровне обеспечивает идея Иуды, он необходим в порядке онтологическом. Только в этом смысле нужно рассматривать то приятие Иуды Христом, о котором рассказывается во вновь найденном тексте, в Евангелии от Иуды. Чтобы понять этот текст и его как бы необходимость — необходимость Иуды в мистерии Христа — нужно вжиться в трактовку Бердяевым этой проблемы, в его концепцию парадоксальной этики. Бердяев говорит, что нужно понять трагедию Бога, бытие которого не благостно, но трагично, вместе с трагедией бытия и человека. Текст Евангелия от Иуды дает иллюстрацию к трактовке Бердяева и оправдывает эту трактовку, а бердяевская концепция как бы предсказывает этот текст, необходимость его для понимания глубины христианской проблемы. О ней же напоминают и приведенный нами слова американского историка, говорящего о выхождении темы Христа за пределы морали, о парадоксальности христианства, не вмещающегося не только в политику, но и в историю самой христианской церкви. Церковь в истории — это человеческое, а не божественное установление, она подчиняется внушениями социальной необходимости, и не удивительно, что богослов Ириней Лионский объявил этот текст еретическим. Церковь, история не вмещают глубины христианства, она открывается лишь на уровне человеческого экзистенциального опыта, как открывалась, допустим, Киркегору или тому же Бердяеву. Христианство — это не для женатых пасторов, о которых говорил Киркегор, не для социальной обыденности, не для расхожей морали. Человеку свойственно отрицать трагическое, прятаться в обыденность, в «Дас Ман» Хейдеггера. Но христианство раскрывается на уровне трагического персоналистического опыта, а не в политике, не в повседневности, даже не в истории. Христианство — это эсхатология личности, персоналистическая мистерия.