Тут уже чувствуется некоторое «но»; и действительно, Гончаров отмечает в англичанах, то есть в людях Запада, некую механическую запрограммированность: то, что отмечали все без исключения русские путешественники, — отсутствие если не духовности, то душевности:
В человеке подавляется его уклонение от прямой цели; от этого, может быть, так много встречается людей, которые с первого взгляда покажутся ограниченными, а они только специальны <…> На лицах, на движениях, поступках резко написано практическое сознание о добре и зле, как неизбежная обязанность, а не как жизнь, наслаждение, прелесть. Добродетель лишена своих лучей; она принадлежит обществу, нации, а не человеку, не сердцу… Но, может быть, это всё равно для блага целого человечества: любить добро за его безусловное изящество и быть честным, добрым и справедливым — даром, без всякой цели, и не уметь нигде и никогда не быть таким — или быть добродетельным по машине, по таблицам, по востребованию? Казалось бы, всё равно, но отчего же это противно?
Но вот Гончаров попадает на Восток. Самое необычное впечатление производит Япония, тогда еще в начале пятидесятых годов XIXвека традиционная, изоляционистская:
Сколько у них жизни кроется, сколько веселости, игривости! Куча способностей, дарований — всё это видно в мелочах, в пустом разговоре, но видно также, что нет содержания, что все собственные силы жизни перекипели, перегорели и требуют новых, освежительных начал. <…> Японцы очень живы и натуральны. <…> всё выведывают, обо всем расспрашивают и всё записывают… Если японцы и придерживаются старого, то из боязни только нового, хотя и убеждены, что это новое лучше. <…> Но пока им не растолковано и особенно не доказано, что им хотят добра, а не зла, они боятся перемен, хотя и желают, не доверяют чужим и ведут себя, как дети. <…> Они не понимают, что Россия не была бы Россией, Англия Англией, в торговле, войне и во всем, если б каждую заперли на замок.
Это взгляд сверху, с высоты европейского прогресса, на способных, но отсталых туземцев. Россия тут уравнивается с Англией, комплекса неполноценности у тогдашнего русского нет, он чувствует себя именно европейцем. Готовность помочь — но и некоторое презрительная снисходительность (или снисходительное презрение). Причем не только у барина Гончарова, но и у простых русских, у матросов с «Паллады». Когда заходит речь о возможном вооруженном столкновении с японцами, один матрос говорит: неужели ружья на них надо? Обойдемся и лопарями (лопарь, объясняет Гончаров, это конец толстой веревки).
Это те же самые шапки, которыми предполагалось закидать японцев в 1904 году, в начале русско-японской войны. С момента посещения Гончаровым Японии прошло каких-нибудь пятьдесят лет — и вот оказалось, что вчерашние слабаки сильнее империи, раскинувшейся на полсвета. Япония догнала и перегнала Россию уже в 1904 году. То же соотношение остается верным и сто лет спустя. Русский европеизм оказался несостоятельным, неполноценным. Японцы проявили себя лучшими учениками Запада, чем русские. Русский богатырь Илья Муромец обернулся тем же Обломовым, то есть не встал с печи даже через тридцать лет и три года.
Есть в русском фольклоре еще один богатырь — Святогор, который так силен, что его земля не носит: проваливается под его тяжестью. Но это не Святогор сильнее земли, а русская земля сильней Святогора, любого богатыря затягивает. Да будет земля тебе пухом, Илья Ильич Обломов!
А берег опустевшей гавани
Уж первый легкий снег занес…
В самом чистом, самом нежном саване
Сладко ли спать тебе, матрос?
(А. Блок «Поздней осенью из гавани», 14 ноября 1909г.)
Этот матрос — с фрегата «Паллада».
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/136341.html
* * *
[Сами и Ленни] - [Радио Свобода © 2013]
Иногда на интересные мысли наводит самый странный источник, самый случайный, подчас абсурдный повод.
У нас в нью-йоркском офисе есть Советская литературная энциклопедия периода так называемой вульгарной социологии, когда абсолютно уверенные в себе большевики ничего не боялись, в том числе не стеснялись демонстрировать свою даже марксистскую малограмотность. Литературу тогда выводили непосредственно из экономики, а того или иного писателя-классика из его имущественного положения. Так, Пушкин был представителем «психоидеологии» (любимое тогдашнее словечко) крупного, но обедневшего дворянства, а Гоголь — выразителем дворянства мелкого. Никаких посредствующих звеньев не признавали.