Говоря иначе, коммунизм хотел модернизации, а мусульманский мир ее не хочет, так?
Выяснилось нечто большее, чем неспособность мусульманского мира к демократии — или нежелание этой демократии. Президент Буш говорит: «Всякий человек естественно хочет быть свободным», и звучит это очень убедительно. Но это проекция американской ментальности на целый мир. Свобода — штука хлопотная, чреватая самыми неожиданными последствиями. Человеку свойственно довольствоваться обычным, привычным, рутинным. «Дуйте в рутину!» — советовал умный человек Чехов.
Но ведь нельзя же отрицать, что демократически-правовой порядок, в конце концов, обеспечивает людям большую безопасность этой самой «рутины», чем кошмарные фантазии какого-нибудь Саддама Хуссейна, не говоря уже о его кумире Сталине.
Верно, но раньше надо добраться до этого самого конца концов, куда так не терпится Фрэнсису Фукуяме. И потом вот чего еще забывать не следует. А действительно ли самосохранение — последний, если не единственный стимул человека, его первичный инстинкт, так сказать? Есть же еще так называемое «упоение в бою и бездны мрачной на краю», о которых писал классик в тесной ассоциации с Аравийской пустыней. Кстати сказать, оказавшейся нефтеносной. Вот тут-то настоящая бездна и разверзлась!
Или — если от поэзии перейти как бы к науке. Существует же, говорят, влечение к смерти. И ведь чем аргументировал Фрейд? Жизнь — при том, что все за нее цепляются, — бессознательно тяготит, она полна напряжений. Легче, так сказать, безопаснее — не быть.
Я читал у одного незначительного, но умного автора, что высшая форма магометанской культуры, ее идеальная цель — искусно организованный комфорт. Знаете, чтоб фонтан журчал в тени. Вот в раю, так говорят, и будет. Но в так называемой иудео-христианской культуре не принято, не разрешается нудить рай, а у магометан поощряется — гибелью в бою с неверными.
Знаете, Борис Михайлович, из ваших же рассуждений получается, что свобода и жизнь равноценны, равны, тождественны, ибо та и другая предполагают негарантированность, метафизическую нестабильность, экзистенциальную хрупкость.
Ну да, и это на языке того же экзистенциализма называется «тревога». Не как психологическое состояние, а как некая бытийная категория (Хайдеггер так и говорит — «экзистенциал»). Экзистенциализм и есть философия свободы, подлинный язык европейской культуры. Европейской, а не американской, подчеркиваю.
Ибо американской культуре, да и американской душе, свойствен оптимизм?
Конечно, но самое важное, что появилось сейчас в американском умонастроении — этот оптимизм начинает утрачивать свои радужные краски. Мир стал единым фактически, не будучи единым культурно. То есть, выясняется, что американский идеал, при всей своей логической и прагматической неоспоримости — не универсален. Произошел «дефолт» здравого смысла как всеобщей истины — вот, нынешняя «американская трагедия». Изгнание из рая, если хотите. А куда из рая выгоняют? В историю, которой, увы, нет конца. А если и есть конец, то весьма нежелательный, не по Фукуяме. В наш-то термоядерный век. Помните, что сказал по этому повод Сартр? Про атомную бомбу?
Еще бы! Это же самый знаменитый тезис Сартра: атомная бомба — окончательное доказательство человеческой свободы, ибо с ее появлением человек может уничтожить само бытие.
И этого тезиса никакой «конец истории» не отменил. Мы по-прежнему на краю бездны, как бы она теперь ни называлась.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/134564.html
* * *
одиночка] - [Радио Свобода © 2013]
Приближающийся юбилей Зигмунда Фрейда — 150 лет со дня рождения — дает прекрасный повод вспомнить великого человека, заново оценить его вклад в современную культуру. Этот вклад огромен, Фрейд произвел настоящую революцию в знании о человеке. Умножающий познание умножает скорбь. Это особенно верно в отношении того знания, которое дал нам Зигмунд Фрейд. Но всякий опыт — и особенно горький опыт — обогащает.
В числе революций, произведенных Фрейдом, был не только новый метод психотерапии, но и новое знание о механизмах человеческого творчества. Среди прочего Фрейд показал, что произведение искусства имеет структуру сновидения и (или) невротического симптома. Всякий артефакт — это сублимированный, принявший культурно-значимую форму невроз. Художник, получается, — невротик, сам себя лечащий, изживающий свои проблемы реализацией их в творческий продукт. Произведения искусства — тексты в широком смысле — приобретают значение вернейших свидетельств не только о внутреннем мире художника, но и о самом феномене человека как творческого существа. В произведении искусства, правильно понятом, мы находим модель человека и его истории, открываем ее глубинные мотивации.