желтого с медленносонных дерев —
вы превращаетесь в социалиста,
от изобилия их одурев.
Звуки без смысла. Да это о них же
предупреждал еще, помнится, Ницше:
«Ах, господа, гармоническим шумом
нас обезволят Шуберт и Шуман,
сладкая песня без слов, господа,
вас за собой поведет, но куда?»
В парке под музыку в толпах гуляк
мерно и верно мерцает гулаг,
чешутся руки схватиться за тачку,
в сердце все громче лопаты долбеж,
Что ж ты, душа, за простую подачку
меди гудящей меня продаешь?
Эти стихи Лев Лосев включил в цикл под названием «Против музыки». У него же есть другой цикл — «Памяти водки». Поэт прав: музыка и водка выступают в опасной близости. Ну как, например, слушать Высоцкого, не приняв стакан?
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/406917.html
* * *
[Русский европеец Петр Чайковский] - [Радио Свобода © 2013]
Среди русских европейцев нельзя не назвать Петра Ильича Чайковского (1840—1893). Это фигура даже не европейского, а мирового масштаба. В этом достаточно убедиться, войдя в любой магазин, торгующий музыкальными записями: чьих дисков больше всего? В Америке — Моцарта и Чайковского. Славу свою русский композитор приобрел уже при жизни. Один пример: премьера его Шестой симфонии состоялась в Нью-Йорке, на открытии концертного зала Карнеги Холл.
Мое первое воспоминание о Чайковском — страница дореволюционного журнала «Нива» с его портретом и заголовком крупным шрифтом: «Чайковский — космополит». Это слово отнюдь не было тогда негативным, каким стало в позднесталинские времена. Впрочем, Чайковский во все времена был в фаворе, Сталин ему не помешал. Иосиф Бродский в автобиографическом эссе писал, как о признаке убогого советского быта — о музыке Чайковского, непрерывно лившейся из репродукторов: им перекармливали, чтобы не проникло что-нибудь новое и тем самым для идеологии опасное.
Позднее Бродский написал в стихотворении, посвященном Барышникову:
Мы видим силы зла в коричневом трико,
и ангела добра в невыразимой пачке.
И в силах пробудить от элизийской спячки
овация Чайковского и Ко.
Здесь Чайковский взят как расхожий образ классики, вечных человеческих тем. Чайковский вышел на уровень мифа, архетипа, сказки. Большего признания для художника не существует.
Прижизненная слава Чайковского задевала и раздражала многих его, и вполне достойных, современников. В мемуарной прозе Евгения Шварца есть такая запись:
В день столетнего юбилея Римского-Корсакова один из многочисленных его сыновей, профессор-биолог, сообщил собравшимся, что будет выступать как ученый; вначале он поведал о тесной дружбе, существовавшей в свое время между его гениальным отцом и Петром Ильчем. Они обожали друг друга, как закадычные друзья. И даже были знакомы домами. Покончив с этой беллетристической частью, докладчик перешел к ученой. Он показал собравшимся генеалогическое дерево Римских-Корсаковых, уходящее своими корнями в самую глубь русской истории. «Пусть вас не смущает слово "Римский"»! — воскликнул ученый и привел исчерпывающие доказательства того, что данное прозвище явилось результатом служебной командировки, но отнюдь не примеси итальянской крови. Тогда как Петр Ильич Чайковский является, увы, не русским, с чисто научной точки зрения. Он сын французского парикмахера Жоржа, похитившего супругу Ильи, забыл, как отчество. Наглый француз бросил бедняжку, и добрый Илья, забыл, как отчество, усыновил ребенка. И на этом месте доклада все семьсот композиторов и такое же количество гостей поняли, до каких размеров доходили за чайным столом Римских-Корсаковых разговоры о Петре Ильиче.
Тема тут, конечно, не лично-персональная, не в порядке биографической сплетни обсуждаться должная, а культур-философская. Мы найдем не одного и не двух профессиональных знатоков музыки, которые скажут, что Римский-Корсаков композитор более серьезный, чем Чайковский. В сущности, Чайковский был тогдашним масскультом, почему и нравился всем. Это и лежит в основе некоторого пренебрежения к Чайковскому, встречающегося среди людей высоколобых (отчасти и у Бродского это настроение чувствуется). Чайковский провоцирует некоторый снобизм. Осуждая снобизм, не будем забывать самую тему. Вот как она дается, например, у Ницше:
Бессильный в искусстве человек создает себе некоторое подобие искусства, характерное именно тем, что оно есть произведение по существу нехудожественного человека. Так как он даже и не подозревает дионисической глубины музыки, то он и сводит музыкальное наслаждение к рассудочной риторике страсти, переложенной в слова и звуки <…> так как он не в силах понять истинной сущности художника, то его фантазия рисует ему, сообразно его вкусам, «художественно одаренного первобытного человека», то есть такого человека, который под влиянием страсти поет и говорит стихами. Он старается перенестись мечтой в те времена, когда достаточно было почувствовать страсть, чтобы тут же и создать стихи и песни; словно аффект когда-нибудь был в состоянии создать что-либо художественное. Предпосылка оперы есть укоренившееся ложное представление о процессе художественного творчества, а именно та идиллическая вера, что, в сущности, каждый чувствующий человек — художник».