Так что до известной степени не будет неверным сказать, что тут произошло возвращение к старой мысли философии Шеллинга об искусстве как органоне философии, то есть орудии философского познания, да и модели самого бытия: у Шеллинга мир построен как художественное произведение — в единстве сознания и бессознательного. Художественный гений, говорил еще Кант, — это разум, действующий как природа.
Мысль о том, что в поэзии, то есть в словесном, языковом искусстве, происходит самообнаружение бытия, из современников Хайдеггера повторял Жан-Поль Сартр. В работе «Что такое литература» он резко отделяет поэзию от художественной прозы, ибо в прозе язык не утрачивает своего означающего, дискурсивного характера. Не так складываются отношения с языком у поэта. Сартр пишет:
Мир знаков — это проза, поэзия же находится там же, где живопись, скульптура и музыка <…> У поэтов нет утилитарного отношения к языку <…>поэт одним махом избавляется от языка-инструмента — раз и навсегда он занял позицию, с которой он видит слова как вещи, а не как знаки…Для поэта язык сродни структуре внешнего мира, он воспринимает слова с изнанки, будто посторонний для рода человеческого и, придя к людям, сразу натыкается на слово, как на барьер… Не используя слово как знак определенного аспекта мира, он находит в слове образ одного из этих аспектов… Поскольку он находится внутри (языка), слова для него не указатели, следуя которым он выбирается из своего «я» в гущу вещей, а ловушка для ускользающей реальности. Проще говоря, для поэта язык в целом — Зерцало мира.
То есть для поэта язык — не форма ориентации во внешнем мире, а сам этот мир. Но язык — достояние не только поэта, а всех людей. В языке всякому бытие в принципе раскрывается. Хайдеггер выражает это в знаменитой формуле: язык — дом бытия. (Есть и другая у него: человек — пастух бытия). Но язык обладает коварным свойством: он стирается в повседневном и всеобщем обращении, «забалтывается», грубо говоря. В него нужно вслушаться — тогда и только тогда в нем откроется бытие, выходящее за пределы сущего, эмпирического, повседневного.
Но поэзия и есть способ такого вслушивания в язык. И об этом известно не тллько из философии Хайдеггера. Есть литературоведческая теория — русская, так называемая, формальная школа, которая именно об этом и говорила: поэзия, художественное слово вообще — это обновление, оживление языка. В повседневной речи язык становится абстрактным, алгебраическим, можно не договаривать фразу или даже слово, чтобы быть понятым. Предметы мира в такой речи перестают переживаться, их не видят в их бытийной принадлежности, их только узнают, человек скользит по поверхности бытия. Основатель формальной школы Виктор Шкловский писал об этом:
Судьба произведений старых художников слова такова же, как и судьба самого слова. Они совершают путь от поэзии к прозе. Их перестают видеть и начинают узнавать. … И вот для того, чтобы вернуть ощущение жизни, почувствовать вещи, для того, чтобы делать камень каменным, существует то, что называется искусством. Цель искусства дать ощущение вещи как ви́дение, а не как узнавание.
Нужно только помнить, что речь Шкловский ведет в основном о словесном искусстве, о поэзии и художественной прозе, что он говорит о судьбе слов в жизни и в искусстве. Искусство спасает жизнь в ее переживаемой полноте и первичности.
И это поразительно совпадает с тем, что писал Хайдеггер о судьбе бытия в современном мире и в традиционной метафизике. Мир забыл главное слово — глагол «быть» со всеми его модификациями. «Бытие» стало словом чуть ли не ускользающего значения.
Однообразие этого стершегося и все же каждый раз снова недоиспользованного «есть» скрывает за одинаковостью словесного звучания и словесного образа какое-то богатство, о котором мы едва ли задумываемся… (Но) любое слово как слово есть слово «бытия» <…> бытие высказывается в каждом слове и именно таким образом замалчивает свое существо.
То есть это как бы судьба бытия — из поэзии становиться прозой, по-философски — скрываться в мире сущностей, повседневной эмпирии.
В книге о Ницше Хайдеггер приводит ряд примеров употребления глагола «есть» (который обязателен во всех синтаксических конструкциях языков германской и романской групп). Это книга принадлежит мне («есть моя»), в Китае произошло (есть) наводнение, на полях распространяется (есть) колорадский жук, Бог существует (есть), на горных вершинах пребывает (есть) покой (этот пример — из знаменитого стихотворения Гете, известного нам в переводе Лермонтова: «Горные вершины спят во тьме ночной»):