Сходство Дорошевича с Чеховым простирается далеко – вплоть до Сахалина. Дорошевич ездил туда по поручению газеты. И надо сказать, что написанное им о сахалинской каторге лучше того, что написал Чехов. Чеховская сахалинская книга – глубоко нелитературный проект, и Чехов чувствовал свою ошибку, зряшность своей поездки, его книга писалась долго, трудно и без энтузиазма, это бросается в глаза. А зарисовки Дорошевича подчас выходят на уровень «Колымских рассказов» Варлама Шаламова – с той, понятно, разницей, что сам автор каторжного срока не тянул, такая практика потом началась, в стране, покончившей с проклятым прошлым. Потрясающее впечатление оставляет цикл «Палачи», а едва ли не большее – сцена, в которой телесное наказание каторжанина воспринимается другими каторжанами как веселое зрелище, каторжный театр в некотором роде.
У Дорошевича много текстов, посвященных громким судебным делам того времени, в которых он выступает в понятной и естественной для литератора роли защитника. Он всегда радуется оправдательному приговору – не хуже других зная, что практика русского суда присяжных заслуживала многих критических замечаний, каковые и делались. Достоевский больше всего в этом смысле помнится – сам бывший каторжанин, который порой возмущался моральной легковесностью этой оправдательной практики и отрицал теорию «среды»: среда, мол, заела, измените общественные условия, и люди не будут совершать преступлений. Достоевский говорил: зло коренится в человеке на таких глубинах, которые и не снились лекарям-социалистам; он же называл адвокатов «нанятой совестью». Конечно, Дорошевич знал всё это; но он и не склонен был закрывать глаза на реальности русской жизни, не склонен был подменять темы общественные моральной метафизикой. И он написал об эпохе великих реформ:
«Защитительное было время. Великодушное. Защитительным был суд, защитительной была литература, был театр. В суде любили защитников, литература была сплошь защитой младшего брата, его защитой занималась живопись в картинах передвижников, - и ото всех, от судьи, писателя, художника, актера, то время требовало:
- Ты найди мне что-нибудь хорошее в человеке и оправдай его!
Тогда аплодировали оправдательным приговорам. И – змеиный шип злобного обвинения не смел раздаваться нигде.
Было ли это умно? Не троньте! Великодушно».
А то, что зло коренится в человеке, и в человеке из народа, глубже, чем могут достать любые реформы, Дорошевич тоже знал – и написал однажды:
«Пусть расскажут политики, социологи, экономисты, благодаря каким историческим, политическим, социальным условиям у народа, как вывод мудрости из всей его жизни, могла родиться такая безнравственная пословица: «правда хорошо, а счастье лучше».
Ленин писал в пресловутой статье, что свобода печати в буржуазном обществе есть прикровенная зависимость от денежного мешка. Действительность много сложнее. Пресса, масс медия, как сейчас говорят, стала настолько могучей, что она сама сейчас денежный мешок, и ее звезды – люди абсолютно независимые: их и зовут, за ними ухаживают, им колоссальные деньги платят как раз за независимость, за оригинальность, за индивидуальный талант. Вот таким явлением был в России Влас Дорошевич – звезда эпохи зарождения свободной печати в России. Впрочем, звезды и сейчас есть; со свободой прессы – сложнее.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/442590.html
* * *
[Уроки любви от Шатобриана] - [Радио Свобода © 2013]
Бродя по интернету, на что только не наткнешься. Так, я недавно обнаружил форум, на котором молодые люди обмениваются житейским опытом. Один из них обратился к «софорумчанам» (кошмарнее этого слова ничего в русском языке не было) с вопросом: что можно сказать о «лишних людях»? — Ага! — другой тут же ответил, — значит, сочинение тебе задали. Тут я понял, что эту дребедень до сих пор талдычат в русских школах, до сих пор эту плесень поливают.