и делать свое мирное дело.
Мирное дело — постройка дома
из бревен при помощи топора.
Я вышел в мир, глухой от грома.
Домов раскинулась гора.
Но сабля — войны остаток,
моя единственная плоть,
со свистом рубит с крыш касаток,
бревна не в силах расколоть.
Менять ли дело иль оружие?
Рубить врага иль строить дом?
Иль с девы сдернуть с дома кружево
и саблю в грудь вонзить потом.
Я плотник, саблей вооруженный,
встречаю дом как врага.
Дом, саблей в центр пораженный,
стоит, к ногам склонив рога.
Вот моя сабля, мера моя,
вера и пера, мегера моя
Можно еще многое сказать именно о философии Хармса, точнее, о его философской интуиции: она удивительно совпадает с тем, что сделал Сартр в своем «Бытии и ничто». У Хармса об этом надо смотреть текст, называемый «Мыр» (то есть «мир» в поэтическом смещении). Совпадения обнаруживаются подчас поразительные: например, в «Сабле» есть идея чувств как объективных качеств бытия — то же, что в сартровской концепции (человеческого) тела.
Конечно, у Хармса можно найти сюжеты, имеющие вроде бы прямое отношение к его эпохе: например, проза «Помеха». Но ведь это не об аресте Ирины Мазер и Пронина в тот момент, когда они приступали к любовному соединению, — а о убиении Эроса Танатосом. Вот это и есть гений: установление прямой связи не с бытом, а с эпохой, с самим Бытием, которое у Хармса называется «Мыр».
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/436513.html
* * *
[Из Норвегии с любовью] - [Радио Свобода © 2013]
Когда-то, в стародавние уже времена существовали понятия культурная столица и культурная провинция. По такому признаку разделялись не только города в пределе одной страны — скажем, Петербург и Царевококшайск (или, как говорил петербуржец Набоков: «москвичи и другие провинциалы»), но и целые страны. Были страны, так сказать, первого и второго сорта. Понятно, что к первым принадлежали, скажем, Франция и Англия, а Соединенные Штаты Америки твердо воспринимались как культурная провинция. Да и в самой Европе в эпоху европоцентризма отнюдь не все были на равной ноге. Понятно, что Россия, только-только, со времен Петра, полезшая в хорошее общество, считалась из культурных новичков. Но это еще что! Вы будете смеяться, как говорили в Одессе, а сейчас говорят в Москве, — но Германия не считалась первостепенно культурной страной. Причем сами немцы с этим мирились, молча сносили насмешки и из всех сил тянулись за старшими. Пока, наконец, в какую-то дурную минуту не сообразили, что они сами по себе и могут проучить надменных бриттов и самонадеянных галлов. Нам в Советском Союзе за железным занавесом все это было невозможно представить, — что немцы не считались, и сами себя не считали западной страной. Но вот я уже в постсоветском своем пребывании прочитал книгу Томаса Манна «Размышления аполитичного», написанную им во время первой мировой войны, и понял, о чем шла речь в культурном смысле. Немцы, видите ли, поняли, что исконная германская культура выше по типу, чем торгашески-буржуазный дух современной цивилизации, представленный сильнее всего Англией. Об этом уже после войны писал Освальд Шпенглер в книге «Пруссачество и социализм» — все та же конфронтация буржуазной низменности и высокой духовности.
Я, конечно, упрощаю и огрубляю, но в общем и целом тема звучала именно так. Сейчас о чем-либо подобном и речи быть не может. Во-первых, политическая корректность, а во-вторых, глобализация и мультикультурализм. Но еще до всго этого, помнится, исчезло понятие «развитые и неразвитые страны»: теперь говорят развитые и развивающиеся. Или, скажем, попробуйте о нынешнем Европейском Союзе сказать, что он наскоро составлен из стран очень разного достоинства. Тут ответ возможен только один — тот, которые дал царь Александр Первый атаману Платову в лесковском «Левше»: «Не порть мне политику!»
Когда на каждом шагу рискуешь ступить на очередную мину политкорректности, даже двадцатые годы двадцатого века, то есть время уже наше, уже после первой войны, но еще до Гитлера, — эти годы вспоминаются как некая буколическая идиллия. Еще не победила всеобщая унификация, еще были в старой Европе уголки, сохранившие доцивилизационный уют, реликты мирного времени -девятнадцатого века. Об этом времени осталась одна малоизвестная книга, принадлежащая очень известному автору, Илье Эренбургу. Книга эта называется «Виза времени» — путевые очерки Европы двадцатых годов. На мой вкус, это лучшее, что написал Эренбург, лучше «Хулио Хуренито», это подлинно художественная книга, по ней чувствуется, что Эренбург не только пытался быть поэтом, но кое-что от поэта в себе действительно заключал.