Социальное, однако, никогда не исчерпывает пелевинской прозы. За всеми корчами современности проглядывает небо вечности, пробиться к которому стремятся все герои Пелевина. Приключения плутающего сознания в поисках истины, изречь которую нельзя, но нужно – вот и внутренний, и постоянный, и главный сюжет всех его сочинений. В нем-то и кроется тайный соблазн. Как многие другие, Пелевин всё видит, всё знает, ничему не верит, но чернухи не пишет. Вместо нее, он, цитируя на этот раз Платона, уверяет, что за внешней действительностью, обещающей в лучшем случае перспективу "стоять в угарной пробке на ярко-красном "Порше", есть иная реальность. Какой бы она ни была и как бы она ни называлась, надежда на нее – лучший праздничный подарок тем верным читателям, которым, как всем героям Пелевина, "просто хочется чудесного – чего-то такого, отчего все меняется".
Дмитрий Волчек: Мы с Александром Генисом обсуждали, какую книгу из вышедших в этом году в России следует назвать лучшей, и согласились, что это ''Метель'' Владимира Сорокина. Кстати – Сорокин, категорически обделенный отечественными литературными наградами, получил осенью первую значительную премию – имени Горького, – правда, за давний роман ''Лед''. В этом году вышел его сборник ''Моноклон'' (отмечу один замечательный рассказ – об интеллигентной, но весьма своеобразной москвичке, отправляющейся на митинг 31 числа на Триумфальную площадь) и повесть ''Метель''. Эта небольшая книжка, мне кажется, должна стоять на самой важной русской полке рядом с Чеховым, Тургеневым и Федором Сологубом. Появление ''Метели'' удивительно и примечательно потому, что на этой полке давно не прибавлялось новых книг. С этим моим выводом согласен чешский литературовед Томаш Гланц, знаток творчества Владимира Сорокина:
Томаш Гланц: Для меня это один из трех главных пунктов: это книга, которая каким-то чудесным образом связывает великое прошлое русской литературы с его, будем надеяться, великим будущим. Действие этой книги происходит в будущем и одновременно там невероятно пластично присутствует литература, которую мы привыкли связывать с Пушкиным, с Тургеневым, с Чеховым. Это не имитация, а невероятно мощное продолжение этой линии. Другой пункт — это язык, с одной стороны, очень инновативный, особый и одновременно он очень легко читается, это не тот инновативный язык, который связан с большими затруднениями, как мы это привыкли воспринимать в случае мастеров модернизма. Язык находчивый и одновременно очень простой. И третий пункт, который я хотел бы назвать, это некий ответ – может быть, не задуманный, – но ответ тем, кто упрекал Владимира Сорокина после его романов ''День опричника'' и ''Сахарный Кремль'' в том, что он стал писать на злободневные темы. И ''Метель'', как мне кажется, доказательство того, что это глубоко ошибочное было наблюдение, поскольку это продолжение футурологической линии в его прозе, где, конечно, момент экзистенциально-антропологический преобладает над актуально-политическим.
Дмитрий Волчек: Я бы вообще сказал, что Сорокин не описывает, а творит российскую реальность. Вот эта московская зима теперешняя, какая-то особенно неустроенная, невыносимая, с адским гололедом, со снежными завалами, гибнущими аэропортами и приговором Ходорковскому, это буквально из ''Метели'', она словно порождена этой книгой.
Томаш Гланц: Я абсолютно согласен. Причем, что еще очень важно, что эта книга, которая написана в стиле высокого минимализма (где практически нет реквизитов, нет кулис, минимум действия) показывает Россию, которую очень редко встречаешь в современной литературе, Россию не внутри московской кольцевой дороги, не в Кремле или в каких-то запредельных клубах для богатых людей, а по ту сторону городов, в тех местах, где как бы ничего нет. Мы же знаем, что территория России большей частью состоит из таких мест, где, собственно говоря, ничего нет. Вот это место, это пространство, где только дорога, которую уже давно не найти, можно только о ней мечтать, это место сделал Сорокин в ''Метели'' вечным. И это, я думаю, великая заслуга.
Дмитрий Волчек: Мне очень нравится, как он сам определяет Россию, как громадную белую медведицу, в шерсти которой обитает население. Эта медведица почти все время спит, а потом просыпается и начинает чесаться – и это самое страшное время.
Томаш Гланц: Да, да.