Диктор: “Серые глаза адвоката старались не смеяться, но они прыгали от неудержимой радости, и Алексей Александрович видел, что тут была не одна радость человека, получающего выгодный заказ, - тут было торжество и восторг, был блеск, похожий на тот зловещий блеск, который он видел в глазах жены”.
Борис Парамонов: Но сказать такое – значит сказать о Толстом только половину правды. Есть и другая половина – Толстой-моралист, проповедник, Толстой – христианин своеобразно протестантского толка. И в “Анне Карениной” Толстой как раз и раздвоился на эти две половины. Вспомним еще одного важного героя “Анны Карениной” - Константина Лёвина. Если Анна – Толстой, каким он родился, то Лёвин – каким хотел стать. И борьба этих двух начал в Толстом – языческо-природной стихии и сурового морального ригоризма - составляет содержание его великой жизни и великой его книги “Анна Каренина”.
Лёвин – это Толстой-проповедник, моралист и социальный критик, но Анна – это Толстой во все блеске его гениально-языческого дарования. Нельзя ведь сказать, как говорили многочисленные антитолстовки, вроде Ахматовой, что Толстой не любит Анны и наказывает ее с пущей жестокостью. Душой-то он с ней, но он и видит невозможность всякого рода вольностей в жестком моральном порядке викторианской эпохи. И если это может в какой-то мере оправдать Толстого, то ведь этот дионисийский вольный дух – это и есть воздух толстовского романа. Была в романе высшая христианская точка – прощение Карениным жены на ложе смерти и примирение его с Вронским. И вот эта новая христианская высота оказалась фальшивой, и никто ей не поверил, и все, начиная с Бетси Тверской до лакея Вронского, смотрели на Алексея Александровича Каренина теми же демонскими глазами врубелевскго Пана.
Толстой убил Анну – бросил ее под колеса поезда, но торжествует в романе всё-таки она. Человечество еще пересядет с поезда на самолет, и другие катастрофы будут, но живую жизнь – ту, что смеется над моралью, - никому не пересилить.
Source URL: http://www.svoboda.org/content/transcript/1967578.html
* * *
Борис Парамонов размышляет о фильмах "Девять" и "Мелодия для шарманки".
Борис Парамонов: Две киноновинки – американский мюзикл “Девять” и последний фильм Киры Муратовой, недавно дошедший до Америки на видеодиске, не только произвели на меня негативное впечатление, но и вызвали грустные чувства общефилософического, что ли, порядка. Начнем с американцев. “Девять” - это римейк в стиле мюзикла знаменитого фильма Феллини “Восемь с половиной”. Первоначально этот мюзикл был сделан для сцены – и провалился. Теперь за дело взялся Роб Маршал, несколько лет назад сделавший “Чикаго” и получивший за него кучу “Оскаров”. “Чикаго” действительно был удачным произведением, потому что это был изначально мюзикл – жанр, который несомненно имеет право на существование и в котором возможны свои шедевры.
Серьезная пресса отнеслась к нынешнему сочинению Роба Маршалла резко отрицательно. Обыгрывая одинаковое звучание английского “девять” и немецкого “нет”, так и назвали нынешнюю экранизацию – “найн”, нет Робу Маршалу!
Вообще характерна эта игра с цифрами – из восьми с половиной сделать девять: чисто американское представление, что больше - всегда лучше. Если добавить к Феллини хоть половинку, то, глядишь, получится что-то свое. Не получилось. Вспомним, о чем фильм Феллини. Это фильм о фильме, о мучениях режиссера, которому нужно делать новый фильм и он не знает, о чем будет этот фильм. Это портрет художника в зрелости, испытывающего творческий кризис. В конце концов, оказывается, что даже невозможность сделать фильм оказывается фильмом. Тотальность художественного сознания: вещь, в сущности, насквозь эстетическая, эстетская, даже лучше сказать; формалистическая, если угодно. Это что-то вроде “Тристрама Шенди” в трактовке Шкловского. В наше время такой кунштюк сделал чуть ли не первым Андре Жид в романе “Фальшивомонетчики”: писатель хочет написать роман, и роман не получается у героя, Эдуара, зато он представлен автором, Андре Жидом. Зачатки сюжетных линий у Феллини – семейные затруднения Гвидо, жена Луиза, любовница Карла – всё это отвлекающие маневры, ложный ход, как это практикуется в шахматных задачах. Самый значимый женский персонаж у Феллини – не жена и не любовница, а муза – Клаудия Кардинале, то есть план символический важнее плана реального. При этом даже в “Восьми с половиной” есть элементы в поэтике мюзикла – это фантазия Гвидо о женском гареме, бунте сексуальных рабынь и их укрощении: метафора работы художника, сублимация элементарных страстей в эстетический ряд. И, конечно же – гениальный финал, в котором все пускаются в пляску по круглому цирковому барьеру. А самый главный соблазн в смысле мюзикла – музыка Нино Рота.