Кто выделил бы его из тысяч хороших импрессионистов, если бы его пейзаж весь не был проникнут присутствием, близостью любимой им женщины… Как бы ни казались иногда случайны фигуры на его пейзажах, — всегда пейзаж написан для них, а не они для пейзажа… Он очень провинциален, и, быть может, это дает ему власть так наивно и смело подходить к нашему сердцу».
Смелая свобода Мусатова окрылила Василенко, те встречи и беседы не смогла закрыть толща наслоившихся позднее, враждебных Мусатову времен. Правда, как музыканту и композитору, Василенко ближе оказалась «драматургия» мусатовского мира в ее более явном, отчетливом виде: в сочетании гармонии целого с четким образным контрастом. Имея в виду эту «драматургию», тот же Волошин заметит, что Мусатов не нашел в жизни «окончательного воплощения своего лица. Оно у него всегда раздваивается между двумя женскими лицами, в жизни друг на друга не похожими, но почти сливающимися в одно лицо в его картинах… Раздвоение это еще более усиливает грустную безысходность…». Поэтому из всех виденных Василенко в мастерской Мусатова работ его воображение изберет «Встречу у колонны». Он напишет на ее тему пьесу для скрипки и фортепиано.
Или в 1902-м или в начале 1903 года Мусатову довелось взять в руки и прочесть (наверное, с изумлением) книжечку, еще небывалую на Руси, всех и навсегда поразившую необычностью формы, содержания и самим названием: «Симфония (2-я, драматическая)». Вышла она в брюсовском издательстве «Скорпион». Имя автора — Андрей Белый…
Книга была не просто литературным дебютом. Современник и приятель автора заявит: «Так сильно, как он, никто из русских, кроме Пушкина и Лермонтова, не начинал. Его „Симфония“ — гениальна». И это окажется правдой, все более подтверждаемой временем! В руках Мусатова была книга, о которой в наши дни скажут как о «первой книге великого писателя, своим творчеством открывавшего новые горизонты в сфере художественного освоения окружающей реальности и внутреннего мира человека». Сам текст ее был выстроен «в соответствии со структурными канонами музыкального произведения. „Симфонии“ суждено было стать первой яркой манифестацией русского символизма „второй волны“, наследовавшего символизму 1890-х годов… и в то же время ему противостоявшего, символизма „жизнестроительного“, религиозно-философского, теургического» (А. Лавров). Этот текст пульсировал в «пограничной зоне» между поэзией и прозой, был построен по законам музыкального контрапункта, в нем были тонки, даже стерты грани между описанием деталей быта и ощущением Бытия человека в мировом, чуть ли не космическом пространстве.
В том же 1902 году тот же Андрей Белый (Мусатов узнает, что он — студент, сын московского профессора математики, что ему едва за двадцать, настоящее имя — Борис Бугаев) в своей статье в сборнике «Символизм» разовьет идею обращения всех видов искусства к музыке для достижения грядущего «синтеза», связи человека с силами природы и Вселенной: «Музыка — все властнее и властнее накладывает свою печать на все формы проявления прекрасного. Приближаясь к музыке, художественное произведение становится глубже и шире… В музыке постигается сущность движения; во всех бесконечных мирах эта сущность одна и та же. Музыкой выражается единство, связующее эти миры, бывшие, сущие и имеющие существовать в будущем… Музыка — о будущем… Музыка побеждает звездные пространства и отчасти время…». Так автор «Симфонии» выступил одновременно и как «главный теоретик символизма». Эту статью Мусатов мог и не прочесть, но он наверняка читывал другие статьи Андрея Белого в тщательно штудируемом журнале «Мир искусства». И неверно было бы полагать, что коль нет документальных данных о чтении им поразившей всех «Симфонии», то нам уже невозможно представить глубоко личную реакцию Виктора Эльпидифоровича на эту встречу с уже новым поколением людей искусства. Момент был — исключительно волнующий, осознание его значения придет постепенно: едва став известным в столицах, художник Мусатов, по складу своему не склонный к теориям и философствованиям — вдруг оказывался для этой молодежи во многом предтечей. Поэтому, ничего не преувеличивая, попробуем «реконструировать» его читательские впечатления…
Перво-наперво, перелистывая эту необыкновенную «Симфонию», именно его-то руки должны были вздрогнуть. Страницы пестрели его фамилией! Подумаешь, мелочи: из оказавшегося на слуху и в печати двойного имени художника «Борисов-Мусатов» молодой автор взял вторую половину и дал ее двум героям-братьям: мыслителю и «пророку» Сергею и приземленному помещику Павлу. Облики их подчеркнуто противоположны внешности художника: Павел — толстый и «лупоглазый» богатырь, Сергей — худой и бледный «аскет с золотой бородой». Второй образ — во многом автобиографичен. «Симфония», по признанию самого Белого, — это его задушевная исповедь, в ней и реалии тогдашнего московского быта, в ней — предчувствия и настроения начала века. В книге Андрея Белого, столь новаторской по форме и по идеям, посвященной выражению торжества «мировой музыки», герой по имени Сергей Мусатов будет излагать свою апокалипсическую утопию, а его высказывания лягут в основание философии будущей «главной» книги Белого — романа «Петербург». И если взятое имя — только «звук», то (как убедимся позже) — не «пустой»… Нельзя и допустить, что фамилия «Мусатов» (введенная теперь и в историю художественной литературы) подвернулась автору случайно. Исследователи прозы Андрея Белого отметят «напряженную ассоциативность» «2-й симфонии». Но ведь на ней был основан и процесс писания! Бегло пометим — наряду с возможной реакцией Мусатова и тот путь авторских ассоциаций, какой высветила в тексте фамилия героев.