Возможно, Виктора Эльпидифоровича — при недавних комплексах провинциального «мещанина-домовладельца» — приятно забавляло и «грело» многое в этой книге, о которой говорили, шумели. Рядом с «Мусатовым» стояли чуть переиначенные имена видных современников; «Мережкович» — Мережковский, «Шиповников» — Розанов, «Шляпин» — Шаляпин, прямо назывались Константин Бальмонт и Валерий Брюсов — из «старших символистов». В нумерованных «периодах» необычной прозы читалось, например, такое: «Помещик Мусатов сидел на вечернем холодке… Его брат Сергей Мусатов перелистывал статью Мережковича о соединении язычества с христианством». Или — еще «совпадение»: «Он говаривал зачастую, громыхая: „Раз, прокутившись в Саратове…“» И хотя выяснят, что реальным прототипом Павла Мусатова был один саратовский помещик — показательным кажется весь ряд опосредованных, «эхом» отозвавшихся впечатлений молодого писателя. В 1901 году, когда Андрей Белый писал эту «Симфонию», он уже видел живопись Борисова-Мусатова, слышал о нем самом. Понятия: «Мусатов», «Саратов», «усадьбы» — связались в цепочку… Виктор Эльпидифорович не мог не усмехнуться: вот и стали они, Мусатовы, благодаря победившему столицы его творчеству — «помещиками». Хоть и не бывало таких дворян отродясь, а все же занятно и лестно!.. Сцепка ассоциаций ведет автора дальше: на первых же страницах появляется горбатенький человек — врач городской больницы — тема этого «горбача», «большого сентиментала» несколько раз звучит рефреном.
Пусть и достаточно осторожно, но о мусатовском «облаке», легком дуновении его искусства в этой музыкальной прозе можно сказать и больше. Дама сердца автора «2-й симфонии», чьим «рыцарем» он себя называл — М. К. Морозова (в тексте она названа Сказкой) вспомнит: «Симфония эта, несмотря на ее некоторые странности, меня пленила своей какой-то весенней свежестью и цельностью». Это впечатление вполне созвучно общему впечатлению и от мира мусатовских картин. Вот лишь несколько «музыкальных фраз» из литературного дебюта Белого:
«Вечером была заря… Беспредметная нежность разливалась по всей земле…»
«…В течении времени отражалась туманная Вечность».
«…И опять, как и год тому назад, у красного домика цвела молодая яблоня бледными, душистыми цветами.
Это были цветы забвения болезней и печалей, это были цветы нового дня…»
«Память о мечтателе, сидя в челне, уплывала в даль изумрудного моря: это была девушка в ожерелье из слез.
………………………………………………
Это было заревое прощание нимфы с памятью мечтателя.
Память грустно улыбалась и гребла в неизведанную даль, потому что надвигались иные годы и несли иные вести».
Именно, подобно описанному в «Симфонии» «облачку с опаловыми краями», тающему в небесной бирюзе — еле приметно сияют отсветы мусатовского мира в первой книге Андрея Белого, где отражены еще и впечатления от живописи М. Нестерова, упомянут А. Бёклин… Пусть в «Симфонии» нет прямого намека на Борисова-Мусатова — это только подчеркивает, выдает скрытую «влюбленность», увлечение им. Здесь — то перо, тональность и даже краски, какие будут узнаваться в посвященной художнику статье 1906 года «Розовые гирлянды»…
Вскоре познакомили Мусатова и со стихами Андрея Белого, где темы и образы стихотворных «картинок» были уже откровенно взяты из его полотен. Вот — «Объяснение в любви», где склонившийся перед красавицей маркиз