Директор Кемьского ДОКа перестал понимать, чем он занимается. Старые времена кончались прямо на глазах, а новые еще и не собирались наставать. И от страшной, звериной печали он принялся так глупо и широко воровать, что даже бывший комсомольский секретарь комбината, потерявший всякую опаску еще в перестройке, давался диву и прятался по командировкам. Одним тягостным воскресным похмельем директор забрел на подворье и вдруг, словно в забытьи, рассказал Антонию все, что сумел выговорить. Тот не стал его ни стыдить, ни утешать, а напоил отвратительно сладким кагором с горячим чаем и предложил прогуляться до города.
Десять верст до города директору идти было нелепо и у ворот ДОКа он крикнул свою "Волгу". Они в семь минут докатили до центра и Антоний повел директора к старому деревянному Успенскому собору. Три его шатровых купола, изъеденные временем, погнившие и внахлест залатанные толем, высились над вспухшей меж берегового льда мутно-черной рекой.
- Вот смотри, брат, - кивнул на собор Антоний, - триста лет почти храм стоит. И еще, Бог даст, подержится. Ты каждый день, может, мимо ходишь, а не знаешь. Это архангельский купец Аверкий Ряхо, из староверов, сильно, говорят, нажился на поставках леса. Флот строили - лесу шло несчетно, как удержишься. И знаешь, не Петра он забоялся, не Страшного суда - подумаешь, воровал. Все отмолить можно, если крепко раскаешься, и душегубы иной раз геены спасались. Он что-то в себе пожалел, что-то такое... Душа, брат, вещь не только науке непонятная. Ведь и церковь ее тоже, бывает, не всю разглядеть может. А ну как не вся она отлетает, вдруг малая часть какая остается? Где ж ей на земле примоститься? В пачке сотенных не самое для нее счастливое место, а? Вот ты о детях подумал, правильно. Человек родом живет и сохраняется. А только дети родительскую частичку души себе присвоить должны и под себя переломить - не отцову жизнь живут, свою. Ты не смотри, что на доске написано. Нету здесь в Успенском храме Полтавской битвы, даже Соловецкого монастыря в нем найти трудно. А вот мужик этот поморский, свирепый ворюга - вот он, в этих бревнах саженных навсегда вытесан. Хочешь - пойди, поздоровайся.
Через два дня директор прислал на подворье старшего охранника, который передал Антонию, что огромная гора бракованного горбыля и обрезков навсегда дана подворью в свободное пользование.
- Вот скажи, отче, - вздохнул Борода, - чего благодаяния завсегда такие кривые бывают? С нашими печками этот горбыль гнилой - тьфу, не натопишься. Лучше бы "дору" выделил, пока последняя неделя была. Набрали бы плавника. Или дизелек старый насовсем дал - и мы сами себе хозяева. А ведь задует скоро, будем щепками до весны греться.
- Ты, Юра, как нам лучше думаешь. Но он не для того делает. Он ведь, брат, от себя кусок оторвал и дал. Пусть он ему ненужный, все равно свой. Ему приятно, и нам как-то пригодится. Если ж он во все обстоятельства вникать станет, это уже труд. Мы для него новой обузой станем. А со своими проблемами он только воровством привык справляться. Вот и будет нехорошо. А без дров Господь не оставит, проживем.
Зима, как всегда пришла незаметно. Только что еще все было черно, а бледные проплешины снежных дорожек казались просто неряшливой грязью, как вдруг мир словно вывернулся с изнанки и замер так в спокойной белизне. Антоний посуровел, стал чаще уходить к себе в келью и молился там в одиночестве. Борода сперва просто не замечал, а потом как-то после вечерней трапезы усадил монаха обратно за стол и велел слушать внимательно.
- Ты, отче, которую зиму на севере? Вторую небось?
- Да.
- А прошлый год в монастыре зимовал, с братией?
- Опять угадал.
- Так вот это не в счет. Когда люди вокруг, оно не так забирает. Отчего, думаешь, наши мужики зимой всегда раньше сети вязали? Вот словно бабы в одной избе соберутся и вяжут себе. А теперь просто пьют до марта... Ведь работать надо, делать что-то. Ты человек непростой, а только и тебе не справиться.
Антоний вздохнул. Он и сам хорошо знал, что "Исусова молитва - хорошо, а без рукоделия в пустыни все одно нельзя". Да и крепок был монах, даром что в миру серьезным каратэкой был. Но руки его не были обучены хоть какому-нибудь ремеслу.
- Не умею. Так уж оно вышло.
- А я знаю, - хмыкнул Борода. - Тут и уметь нечего, я покажу. Даром, что ли, в подполе целая гора рваных сапог от погранцов свалена. Вот ты свою библиотеку в яловые голенища и обуешь.
Они наварили самого разного клея, то, как гурманы, отделяя хвосты с плавниками от чешуи и костяков, и разбирая рыбу по старшинству, то смешивая все в кучу. Борода замаялся бить Антония про рукам: раз можжевеловой смолы для запаху добавит, еще потом ладана сыпанет, а то и святой воды подлить решиться.
- Химия, отче, не винегрет. Не подумаешь - ошибиться можно.
- Как же, Юра, быть? Ведь от святых отцов поучения рыбой вонять станут.
Борода носом потянул, бороду поскреб, покосился на старенькую икону, где у самого края апостолы сети из озера тащат, и ничего не сказал.
Жития святых отцов и прочие душеполезные книги постепенно влезали в новую, солдатскую кожу, пропитывались рыбьим клеем и пронизывались суровой вощеной нитью. К Филиппову посту Борода настолько свыкся с ними, что даже начал некоторые почитывать перед сном. А потом принялся неторопливо, но настойчиво донимать Антония, которому строгое воздержание не позволяло направить плотника с его вопросами куда следовало бы.
- Вот, отче, взять хоть преподобного Демьяна. Мужик он свой, хороший - соловецкий, с онежского берега. Монастырь на Водле поставил, рыбу ловил, людей несколько исцелил - от слепоты, еще от болезней. Ничего худого не скажешь, окромя хорошего. А только в чем святой-то он? Что с Острова убежал, в одиночестве побыть? Или вон за того парня, которому зрение вернул? Маловато. Да ведь не он один так. Если посмотреть, какие-то чудеса у них все скромненькие, будто от жадности, будто берегут на что-то.