«А еще, – говорю я этому хлыщу московскому, – я не собираюсь присматриваться к Боре Радосавлевичу – он у нас серб, и к Диме Киневу – он болгарин, и к Жене Шимановичу – он классный врач, а его дед, очень, между прочим, подозрительной национальности, Севастополь защищал во время войны, когда его в кольцо взяли и из него всякие командиры и начальники побежали, бросив матросов немцам на съедение. И к Сереже Яценко я не буду присматриваться. Он с Западной Украины и отличный командир 8-го отсека. Еще вопросы есть?»
Больше вопросов не было, а с секретарей меня тогда сняли.
Так вот, возвращаясь к нашим центурионам, у них-то, интересно, как дела обстоят с присматриванием?
Все ли у них в порядке с этим важным вопросом?
Все это для прикрытия собственного воровства. Мол, мы же одной национальности. Вот если другая национальность у нас ворует, то это плохо, а если своя, то и ладно. Национализм прикрывает нищету одних и воровство других.
Мне кажется, что политики страдают запалом.
И здесь я имею в виду те свойства их души, когда бурление оной заканчивается лишь испусканием легкого ветра.
Неугасаемый жар потомственной гордости за наше Отечество – вот что вызвало к жизни нижние строки.
Ах какой у нас Невский проспект! Ах!
Все ли на нем блестит?
На нем блестит почти все.
Вот только дам в роскошных одеяниях вы на нем не увидите, и праздным гулянием тут давно не пахнет.
И свежими булочками он не благоухает в утренние часы.
И по утрам плотные содержатели всевозможных магазинов не пьют свой кофий, поглядывая на него сквозь стекла окон.
Нет уже тех содержателей, как нет и тех магазинов.
И гувернанток всех наций с чадами, что делали на него когда-то набег ровно в двенадцать часов пополудни, тоже теперь днем с огнем не отыщешь.
И никто не прохаживается неторопливо, держа под ручку чувствительнейших подруг.
Все куда-то бегут с лицами, вызывающими в памяти морды лошадей командарма Буденного.
Невский проспект нынче запружен автомобилями. Они ревут и несутся куда-то, от светофора к светофору по асфальту, более всего напоминающему то ли застывшие балтийские волны, то ли стиральную доску.
И если не идет дождь, то чад, смрад и пыль столбом.
На Невском проспекте особенная, очень въедливая пыль. От нее страдают глаза и першит в горле, но более всего ее нападение ощутимо в те дни, когда тротуары посыпали ядовитой солью в надежде на скорый снег, а он не выпал, но зато ударил мороз, который подсушил эту соль; а потом люди своими ногами равномерно разнесли ее по всей поверхности, а потом и ветром – этим самым усердным питерским дворником – это добро взметнулось к чертовой матери ввысь, чтобы пропитать потом все человеческое существование.
На Невском проспекте теперь что-то рушится или что-то возводится, прикрываемое до времени рекламными щитами, обещающими и дальше лелеять не нами воздвигнутую красоту.
Сохранится ли Невский проспект?
Будет ли он хотя бы когда-то, в невообразимом далеко, свидетельством сытости и довольства?
Будет ли так, что только заглянул ты во двор, чуть только в глубь от этой дивной артерии, и сейчас же увидел там премиленький дворик с крыльцами-перильцами, с клумбами и витражами, и захотелось тебе немедленно пройти все дальше и дальше, все глубже и глубже, в другой, следующий двор, только ради того, чтобы отметить непохожесть его на двор предыдущий; и наполнился ты от всего этого очарования жизнью и нежными воздыханиями, на манер тех, что хорошо было бы перекрыть сверху дворы-колодцы стеклянными крышами и сделать их, таким образом, сухими и уютными, а на крышах расположить специальные зеркала, что, уловив солнечный свет, немедленно отправляют его в самые темные уголки?
Будет ли так?
А кто его знает.
Бог даст.
Безо всякого напряжения я приму сердечное участие в сохранении человечества как вида. Я охотно подвигну себя на это, отложив в сторону текущие дела. Об одном прошу спасаемых мною: не открывайте ртов.
От этого страдает утренняя свежесть.
Военно-морской флот – это капиталистическое здоровье.
Есть капитализм, есть здоровье, и есть флот.
При социализме флот – это вечная погоня за здоровьем.
При перестройке – нет здоровья и флота нет.
А теперь спроси меня: что сейчас такое флот, и я отвечу: «А хрен его знает!» – адмиралы думают о нефти, и на причалах военных частные танкеры в настоящий миг теснятся.
Но не все так печально.
Вот и авианосцы хотят строить.
Правда, их только хотят строить, да и то не сразу, о чем и всякие заявления начальники делают, чем очень будоражат умы.
Говорят даже об атомных авианосцах, что само по себе приятно.
Действительно, ну зачем нам мазутный авианосец?
Атомный – вот это да! А некоторые адмиралы, видимо, от радости даже обмолвились: таким-де образом мы и защитим свои северные нефтяные месторождения (это они насчет нефти все не могут никак успокоиться). Здорово.
Только, как мне думается, авианосцы не для того предназначены, не ледоколы, чай.
И потом, чтоб нефть на севере защитить, не обязательно иметь такие корабли – платформу поставь в море, чтоб с нее самолеты взлетали, и всего-то делов.
Словом, большие у меня на сей предмет сомнения.
Впрочем, имеются сомнения у меня и по поводу самого строительства в России кораблей такого класса.
Вполне возможно, что все это только декларация, это только пожелания, размышления, мечты, мысли вслух.
На самом деле, как мне кажется, никто ничего строить не собирается.
Это ж только планируется, и то через 20–30 лет.
За это время или хан помрет, или ишак сдохнет.
Это как у Моллы Насреддина – деньги в дом.
Ну будет там что-то на заводах идти своим чередом, не теряя навык.
Плохо это или хорошо?
Да все хорошо, что не удар в темечко.
Может, к этому времени и слесари хорошие у нас появятся, и фрезеровщики.
Пока самому младшенькому из них на наших заводах 75 лет.
А через 20 лет ему уже 95 стукнет. Рабочих у нас нет. Вот ведь в чем беда.
Строить корабли почти некому. И узбеки нам в этом не помогут.
Не хватает людей, способных выточить гайку.
Вернее так: они были когда-то, но потом поумирали почти все.
А новых нет. Не выучили.
Поэтому весь вопрос в комплектующих. Кто их делать будет?
Пока все, что делается, – это не серия. Это штучный товар, выпиленный из того, что есть под руками, народными умельцами весьма преклонного возраста.
У нас же теперь не страна мастеров. У нас страна менеджеров.
Вот продать чего-то – это запросто, а создать – это, ребята, очень большие страдания.
Это и раньше было делом нелегким, а теперь – ну просто беда.
Дорогая это штука – флот.
Но без флота к тебе относятся так, как ты того и заслуживаешь: как к затерянной в непроходимой тайге среднеафриканской деревне.
Поэтому пусть хоть попытаются что-то построить.
Нам теперь все в радость.
Как неистребимый философ – теоретик, систематик и состязатель в гипотезах – я стоял вечера в Комарово на кладбище поэтов возле могильной плиты, придавившей прах любимой тети поэта Гринштейна, одичавшей, судя по всему, в конце жизненного пути, а потому и упокоившейся среди всех этих птиц небесных, и думал о том, что давно не получал от вас весточек.
Как вы там все?
Все чувства мои обострились и утончились.
Я, похоже, единственный в этом прекрасном городе, кто сливает воду в унитаз после посещения общественного туалета.
Остальные, судя по всему, быстренько забегают, торопливо залезают в штаны, достают оттуда нечто верткое, а после всех своих дел всем своим телом рвутся в двери, калеча шпингалеты.