Баклажанов слушал, не перебивая, периодически подливая себе коньяка для более внятного восприятия и анализа.
– А ты-то сам можешь ответить, зачем ты живешь и в чем твое предназначение? – наконец решился прервать его Борух.
Этносов заметно задумался, видимо, пытаясь понять, с чего начать.
– Лично у меня с вопросом о предназначении и смысле жизни отношения весьма непростые, – сказал он через некоторое время, встав и начав вновь мерно бродить. – Я стал задумываться над этим еще в школе. Уже в институте я поступил классически и искал ответы на глобальные вопросы в различных философиях, изучая греческую, древнеиндийскую (ведическую) и буддийскую школы, а также христианство. Пока тебе подобные, Борисыч, делали деньги, пили и шлялись по девкам, я ездил по странам Востока в поисках учителей, читал всевозможные книги, учил санскрит, чтобы читать в оригинале ведические тексты, и даже употреблял всяческие вещества, изменявшие сознание.
– Ну, я просто по-своему жизненный багаж нарабатывал, а сознание изменял по отечественной школе, – иронично парировал Борух со своим характерным прищуром.
– Я считаю, что имею право высказаться на данную тему, – продолжил Эдик, – поскольку у меня большой, живой и подлинно «инсайдерский» опыт, на который я потратил лучшие годы своей жизни. Я не знаю, где находится истина и есть ли она вообще, но убежден, что в человеческом обществе как таковом никакого абсолюта нет и все разговоры про смысл жизни и предназначение – это вата полная. Учитывая мои знания и опыт, я мог бы легко растечься мыслью по древу и вывести не одну теорию, но все они свелись бы к одному единственному выводу, что смысл жизни в ней самой, прекрасной и трагичной, непонятной и удивительной. Есть вечные идеалы, которые важнее любых поисков: любовь, семья, дети, родители. Вот и весь ответ на людские самокопания!
– То есть «дом, дерево, сын»? – не унимался Борух.
– Если так – то, считай, что «джек-пот» по жизни выхватил. Если прибавить, здоровье, фарт и дело по душе – то ты Будда! – улыбнулся Эдик.
– Ну, с делом по душе у тебя явные трудности – сам же говорил!
– Я б возразил, да аргументов нет, – как-то мрачно вполголоса ответил Эдик.
– На мой сторонний взгляд, – начал Борух издалека, – твоя проблема в том, что ты грузишь в себя, из себя не выгружая. Ты держишь свои знания и опыт внутри, не давая им дальнейшей жизни – отсюда хандра и метания твои. Актеру нужен зритель, писателю перо и бумага, а профессору студенчество, что в итоге подарит каждому из них возможность раскрыться и одновременно толкнет общий локомотив вперед. Так уж жизнь и человек устроены – ты взял, и ты должен отдать. Но самое трудное тут одно – встать с дивана.
Этносов слушал молча, не перебивая, и, уставившись в одну точку, продолжал упорно буравить глазами потолок.
– А что до «раскрыться» – то тут тоже дилемма: для себя раскрыться или для людей? Иными словами, на одной чаше то, что нравится, а на другой – на что способен! – продолжил Борух. – Может, тот же Перельман собак любил жутко и с удовольствием бы вольеры чистил в каком-нибудь приюте – и весь бы дар его псам под хвосты. Это хорошо, если одно с другим совпадет, а так жертвенность нужна, и опять это чертово равновесие лови.
За окнами уже стемнело, и Баклажанов, не желая более докучать, собрался и начал прощаться. Этносов проводил его до двери, по обыкновению еще раз подтянув рейтузы.
– Может, все-таки пару пустырей окультурим, Эдик? Как? Не надумал? – с улыбкой спросил Борух.
– И чё? – как-то многозначительно угрюмо бросил тот.
Шел Баклажанов в раздумьях и по пути забрел в одну из рестораций умеренного эпатажа. Осмотревшись вокруг, он занял угловой уютный столик у окна и, заказав коньяка с фруктами, уплыл далеко в себя, прокручивая в памяти давешний разговор. Перед глазами все еще стоял Этносов, а в голове вертелось его фирменное «И чё?». Кого же он напоминал Боруху? Полное диванное бездействие явно досталось от героя Гончарова, а дырявые рейтузы легко заменяли обломовский халат. Недюжинный интеллект в сочетании с абсолютной социальной беспомощностью указывали на Хоботова, но образ все равно оставался не завершенным. К кому же можно было отнести унылую тяжесть суждений? Это определенно был Печорин.