Замок Грааля о четырех угловых башнях сокрыт от профанического взгляда. Охраняет замок король Рыболов. Разве мудрено найти короля сего среди многочисленных водоемов Форе-д' Орьян?
Замок короля Рыболова. Сказочные замки под водой.
Романы Кретьена де Труа, Гио Провинцала (наверняка имеется в виду Гюйо де Провенс) и Вольфрама фон Эшенбаха — путеводы, итинерары, тропинки…
Постскриптум
Здесь и Там. В стихотворении Уильяма Блейка паломник входит в церковь: в алтаре ползет змея и плюется ядом на Святые дары. Коли дело обстоит так, пойду и лягу в хлеву со свиньями, решает паломник в начале девятнадцатого века. Потусторонние силы открыто глумятся над христианской святыней. Похоже, это конец. Здесь плохо, там совсем плохо. Там.
Античности чужда потусторонность и трансцендентость, античность всегда упрекают в переизбытке чувственной телесности. Откуда ей взяться, потусторонности, если нет понятия смерти? Танатос — потеря памяти при трансформации индивидуальности, ерунда по сравнению с величием и кардинальностью Смерти. Языческая философия не видит разрыва в единой цепи бытия, а потому ничего не понимает в иудео-христианской догматике. Плотин удивляется: христиане презирают конкретную землю и чувственно воспринимаемые вещи, утверждая, что для них уготована какая-то новая земля. «По христианским понятиям, душа любого, даже самого низкого, человека бессмертна, в отличие от звезд, несмотря на их дивную красоту». И полное недоумение: «Как возможно этот мир и его богов отделять от интеллигибельного мира и его богов?» (Эннеады, 2, 9.)
«Красота» — ключевое слово античной культуры, красота ведет к трудно достижимому «благу». Но дорога к пониманию красоты доступна только свободному человеку. Это «аристос», то есть достойный познать «благо». Люди несвободные — instrumentum vocales (инструмент говорящий), и больше ничего, будь они хоть сто раз богаты и родовиты. Отсюда совершенный абсурд христианства, по мнению языческой философии первых веков.
Арето — добродетель, аретология — учение о добродетели. Греческая культура, в отличие от средневековой, не разработала досконально этого учения. Единый полюс нравственного бытия — свобода; правильное воспитание способствует достижению свободы, так как пороки — пьянство, сладострастие, подобострастие, алчность, трусость — оттесняют к периферии зависимости и рабства. «Если какая-либо драгоценность, женщина, ребенок, — писал Архилаос (Спарта, IV век до н. э.), — слишком волнуют и притягивают тебя, отдай это, уйди от этого, если какое-нибудь божество слишком притягивает тебя, уйди в другой храм». И Кратил (Афины, IV век до н. э.): «Если нечто ужасает и отвращает, не спеши с выводами, вспомни: почему и каким образом возникли в тебе ужас и отвращение». Крайняя осторожность в оценках: суждение — «нравится или нет», «мое или не мое», «красиво или нет» — возможно лишь в процессе анамнезиса, в постижении индивидуального логоса.
В этом смысле политеистическая культура совершенно антисоциальна. Заботиться о ближнем — значит связываться с человеком низким, зависимым, неспособным удовлетворить даже самые простые нужды, — а поэтому небезопасно для душевного здоровья. Можно прийти на палестру, дабы стать сильным и ловким, или на собрание философов — послушать умные речи, но просить сочувствия или материальной поддержки постыдно. Это санкционировано волей богов — они «не любят» людей в духе христианского «агапе», молить богов о помощи бесполезно и небезопасно.
Христианская доброта, милосердие, самопожертвование, «не делай другому нежелательного для себя» — нонсенс, добродетели нищих, рабов, трусов, которых, собственно, за людей принимать нельзя. Пассивное ожидание персональной или общественной подачки, тяжкие вздохи касательно жестокости богов и людей, потом объедки, лохмотья, гниение в мусорной куче… — прекрасно, гумус полезен, у тебя есть шанс, возродившись собакой, научиться вилять хвостом и строить глазки мяснику.
Но случилось непредвиденное. С Востока пошли поветрия, слухи, предчувствия конца света, появилась черная звезда на горизонте, которую назвали Немезидой. Вскоре распространилась новая эсхатологическая религия — христианство.
Разве не видел античный мир разложение и смерть до иудео-христианства? Да, но это совсем другая история. Смерть — разделение души и тела. Последнее либо разлагается в неопределенности материи, либо становится объектом разнообразных магических влияний. Душа, если не отличается энергической автономией, вовлекается хищной материей в какое-либо новое сочетание, входит в растение, камень, зверя — отсюда пифагорейский метемпсихоз. В беспрерывных круговоротах и трансформациях нет и не может быть «создателя», боги — только демиурги, организующие стихийные данности материального мира своим божественным эйдосом и сперматическим логосом.
Креации ex nihilo необходимы: начало и конец, всякая вещь рождается и умирает. Но ведь звезды, металлы, камни остаются? Во-первых, они со временем развеются пылью, во-вторых, вообще мертвы, потому конец света их не особо волнует; растения, звери и люди — вот кто немного помучается, а затем их ждет «ничто». Христиане готовы согласиться с таким иудейским вариантом, делая исключение для людей, притом верующих в строгую догму людей: беспросветный дуализм жизни и смерти переходит у них в не менее жестокий дуализм вечного блаженства и вечных мук.
Для языческой культуры иудео-христианство — пустыня и антижизнь, то есть нелепое прозябание, где запрещено практически все: нельзя приносить жертвы источникам и монолитам, любить статуи, деревья в лесу, женщин и мальчиков на дорогах; следует согнуть плечи в ожидании бича божьего, терзать плоть голодом и болезнями, замаливать грехи, служить калекам и убогим. Суеверие рабов и старых баб, полагали неоплатоники. Только после принятия христианства Константином и раскола Римской империи стало понятно, насколько это серьезно. Иудео-христианство разрушило автономный мужской принцип и мужскую цивилизацию: Риму хватило сил уничтожить Карфаген, однако религиозный и политический разброд третьего, четвертого веков нашей эры доканал империю. Сыновья матерей, все более многочисленные, постепенно вытеснили сыновей отцов. Кто они, сыновья отцов?
Трудно представить образ свободного мужчины-воина. Известный историк Арнольд Тойнби в книге «Война и цивилизация» попытался это сделать по разрозненным отрывкам из Геродота, Тита Ливия, Тацита, Диона Кассия. При самых разных обрядах инициации имеется в виду достижение одной цели: оторвать юношу от материнского притяжения, развить индивида, независимого от телесных страданий, наслаждений, голода, холода, тепла и сытости; сожалений о прошлом и надежд на будущее; от чьих угодно мнений. В результате молодые люди, выбранные для воинской судьбы, отличались великолепной ориентацией в походе и битве, не нуждались в собственности, не реагировали на соблазны мира сего, довольствовались двумя-тремя лепешками в день. Все это давалось жестокой магической инициацией, не имеющей отношения ни к выучке, ни к тренировке. Несмотря на некоторое сходство, воины Спарты или отборных легионов Цезаря, Тита, Траяна принципиально отличались от самураев, прусских юнкеров, английских джентльменов отсутствием правил и кодексов. Там не было речи о «хладнокровии» и «презрении к смерти». Но как представить людей, живущих вне понятия смерти?
Война в те времена имела несравненно более глубокие основания, нежели впоследствии, в силу пантеистической сакральности жизненного пространства. Конфликты в пределах одного ареала вызывались междоусобицей богов, внешние войны — экспансией своих или чужих богов. Война грозила космосу-отцу и матери-земле, священным источникам, лесам, монолитам, обитателям стихий. Другие народы и расы — не просто «другие», это враждебные орды, подвластные неведомым божествам неведомых созвездий-архипелагов бесконечного Океана, по которому плавали когда-то великие герои — Геракл, Язон, Беллерофонт.
К началу новой эры космография утратила свободу, «двери перцепции» (Уильям Блэйк) стали понемногу закрываться, звездное небо отделилось от земли, беспредельный Океан превратился в зажатые материками «водоемы» Страбона и Птолемея, «умер великий Пан». В сущности, настал конец «железного века» и начало иудео-христианского небытия: «плачьте, дети, ваш отец умер» (Валерий Флакк). Плотин это выразил следующим образом: вечно возбужденный фаллос Гермеса перестал извергать сперматические эйдосы на землю-мать. (Эннеады, 3, 7). Так постепенно выродились «дети Отца» в сакральном пространстве греческого и римского мифа.