Конечно, я немного сгущаю краски. У Виталия были и другие интересы — но удивительным образом они соответствовали основному впечатлению. Так, я выяснил, что он — глава филиала крупной компании — прошел «базовый» курс посвящения в каком-то тибетском монастыре. Религия тоже превратилась в потребительский товар, «духовность» в стиле нью-эйдж, расфасованную в разном объеме по зависимости от потребностей клиентов.
Своего рода кульминацией этих впечатлений стал момент, когда Виталий — дело было в Долине замков — запустил дрон: закрепленная на нем видеокамера в высоком разрешении показала вид местности, расположенной неподалеку, но практически недоступной, по крайней мере для человека без альпинистского снаряжения и соответствующих навыков (момент, когда дрон по велению пульта управления вернулся к месту отправки и завис в нескольких метрах от земли, на фоне голых скал, напоминал цитату из какого-нибудь фантастического фильма). Было в этой видеотрансляции нечто сродни порнографии.
Но так ли я отличался от этого фотографа? Разве не снимал я те же виды и с тех же точек, что и он? Разве не перемещался от одного пункта к другому, заполняя промежутки между ними высокомерной рефлексией наподобие приведенной выше, но чаще — обычной невнятной мешаниной из обрывков фраз, воспоминаний, предвкушений? Разве не были мои собственные путешествия охотой за фотографическими трофеями, производством-потреблением образов, постепенным изничтожением вещей путем снятия с них одного слоя за другим? Пусть я предпочитал другой стиль охоты и был вооружен старомодным оружием в виде пленочной камеры, есть ли тут принципиальная разница?
У меня нет окончательного ответа на этот вопрос. Лично я склонен думать, что есть. На чем основано мое мнение? На самой малости — на упомянутых выше боли в плечах, долгих переходах и нежданных-негаданных встречах. В тот день, когда я шел вдоль чинка Устюрта, чтобы присоединиться к Роману с Виталием, я думал также о том, что великое противостояние между китчем с его ложными заверениями и авангардом с его разоблачительной (совсем не обязательно с критическими намерениями — скорее даже наоборот) правдой игнорирует третью возможность — скромную лазейку, слишком узкую для целого общества, но доступную для отдельных его членов, к которым, вероятно, принадлежу я сам. Речь идет о консервативном сопротивлении прогрессу, попытке — неизбежно половинчатой и в конечном счете наверняка провальной — проживать пространство и время в полном объеме, реконструировать исчезающую географию своими скромными силами, тем более что в мире все еще есть места, позволяющие воплотить эту затею — испытать нечто пусть отдаленно похожее на то, что испытывали путешественники прошлых веков. Ими двигали корыстные побуждения — сначала жажда золота, позднее знания. Мной движет жажда образов. Но сами по себе, вне времени и расстояния, они ничего не стоят.
Если смотреть на Босжиру с горы Улькен-кеме, с того места, откуда я фотографировал ее погружение в тень, хорошо видны пересекающие ее линии — следы от автомобильных шин. Говорят, лет двадцать назад, в эпоху, предшествующую массовому распространению внедорожников, их не было; одни лишь малозаметные браконьерские тропы вели в урочище, о котором в ту пору мало кто знал. Возможно, еще через двадцать — или двести — лет тут проложат дорогу, построят гостевые дома, разобьют кемпинги, и нынешний полудикий туризм войдет в относительно цивилизованное русло. И тогда Босжира исчезнет, станет невидимой, как Гранд-Каньон, Йосемитская долина и сотни других подобных мест до нее — еще прежде, чем силы энтропии сотрут с лица земли ее молчаливых свидетелей. Мне повезло: я успел увидеть Босжиру — возможно, одним из последних.