— Всё, Отче, не могу больше. Прощаемся.
Мы обнялись. Он заглянул мне в глаза. Перекрестил двуперстно, передал мне флягу и бересту, распаренную над кипящим горшком.
— С Богом. Не посрами имя мое, Мишаня.
Я прочитал заклятие и сделал глоток из фляги.
Яркое солнце ударило в глаза, а уличный шум и гам в уши. Я сразу присел, под весом в несколько пудов. Пятнадцатилетнее тело, не было готово к таким перегрузкам, но я вовремя согнул колени.
Я стоял на улице перед воротами двора колдуна, отправившего Михаила в «иной мир», с флягой в одной руке и берестой, в другой. Сумки и «пищаль» были при мне. Одежда сидела справно. Нигде не давила. Я уложил бересту и флягу в мошну. Потом, оставив сумки на земле и сбросив лямки, я подошёл и забарабанил кулаком в ворота.
— Открывай, — закричал я юношеским тенором.
— Кого несёт опять!? — Послышался недовольный голос из-за ворот. Ведун был попутно и лекарем, посему, двор имел небедный.
— Сын боярский Михаил. Отворяй, собака.
— Ох, лышенько, — забормотали за забором, и ворота, скрипнув, отворились.
С трудом втянув сумки во двор и сказав: «Покарауль добро княжеское», я поднялся на высокое крыльцо и вошёл в жильё. Там на широкой, покрытой тюфяком, скамье у окна сидел дедок с бородой до колен, конец которой был заплетен в три косицы, а его седые волосы, собранные на затылке, на лбу были прибраны красной ленточкой.
— Чего вернулся, боярич? Дороги не будет.
— Не вернулся, а обернулся, — сказал я, кланяясь и крестясь на иконы. — Встречай странника из мест дальних, отче.
— Та не уж-то уже? Вернулся?
Старичок шустро соскочил со скамьи, подбежал, семеня босыми ногами вокруг меня. Потом остановился и заглянул в глаза. Охнул, и слегка присев, стал креститься.
— Ты ли это, боярич? Совсем другой стал. На вид — тот же, но внутри… Огонь Сварожий.
— Пять десятков лет там прожил, отче.
— Ох! — Вскрикнул опять старец и, вернувшись к скамье, присел. — Ничего не говори мне, про то место! Не сказывай! Свят, свят, свят, — сказал он, и опять несколько раз перекрестился.
Я со смехом сказал:
— Не блажи, дед. Сам отправляешь в края дальние, а сам крестишься.
— Никто ещё не возвращался оттель. Хоть наш там мир?
— Наш, отче. Православный! Не испоганил я душу.
— Слава тебе, Боже Правый. Говори, что пришёл? С вопросом, бедой или…?
— Поблагодарить пришёл, — сказал я и достал из мошны рубль. — Возьми, не побрезгуй. Когда давал мне зелье, не стал брать. Сейчас возьми. Набрался я там уму-разуму, остыл. Стал жизнь ценить. Я там один в лесу, все эти годы жил. Молился.
— То-то у тебя глаз глубокий стал, как бездонный колодезь. Спаси Бог, — сказал он беря у меня из рук серебряный стержень.
— Так годов-то мне уже шестьдесят пять, чаю.
— А на вид тот же.
— Тот, да не тот… Да… Я попросить тебя хотел. Оставлю я у тебя свои сумы. Не дотащу всё до хором своих. Пришлю людишек с подводой, або сам приеду.
— Чо за сумы?
— Да вон, у ворот стоят, со скарбом моим тамошним — показал я сквозь раскрытую дверь.
Старик выглянул в дверной проём, и еле внятно забормотал:
— Уволь, боярич, я дам тебе подводу. Не хочу брать грех на душу. Не искушай. Не оставляй мешки. Страшные они.
— Хорошо, отче. Давай подводу, и поеду я.
— Выпей квасу, пока я укажу сынам. Вон жбан, — показал он на стоящую в углу на колоде деревянную кадку, — а вон ковш — показал он на стол.
Старик выбежал во двор, и оттуда донеслись его покрикивания на сыновей. Я сидел и осматривал комнату. Прямо напротив входа была открытая дверь в сени, далее виднелась тяжёлая низкая дверь, ведущая в избу.
— Зажиточно живет лекарь, — подумал я, и набрал напиток в ковш. Квас был кислый и ещё пузырился. Едва отпив его, я почувствовал, как вспучило живот.
— Всё, езжай с Богом, — сказал, зашедши, ведун.
— Бывай, — сказал я, выходя на двор.
Во дворе стояла запряженная телега, груженная моими сумками.
— Куда везти, боярин? — Спросил возница, дождавшись, пока я залезу в телегу, и тронув её с места.
— На подворье боярина Патрикеева. Знаешь?
— Как не знать воеводу нашего? Но, пошла! — Резко крикнул он. Подвода сильно дёрнувшись, выехала из ворот и ухнула одним колесом в лужу, вспугнув гусей. Я едва успел поднять ноги.
Возница щёлкнул кнутом, и повозка вырвалась из густой грязи, брызнув с колёс коричневым фейерверком, потом бодро развернулась направо, и покатила по улице.
Москва пятнадцатого века умещалась вся, вместе с княжескими постройками, в треугольнике двух рек, в месте слияния Неглинной в Москву-реку. Мы ехали между домов, тянущихся вдоль берега Неглинной и крепостным валом с порушенным частоколом. То там, то тут виднелись следы пожарищ. Многие дома были собраны из обугленных и чистых брёвен вперемежку. Домишки маленькие. Дворы и хозяйства тоже.