Этим вечером он засыпает в вокзальном туалете, в кабинке из тонкой фанеры. Он свернулся за запертой дверью, прижавшись к стене — тело, закутанное в истрепанный временем трехцветный саван. Бахрома метет по полу, когда он беспокойно ворочается с боку на бок. Он не может уснуть, Что-то не так. Ужасно неправильно. «Расскажи что-нибудь… у тебя всегда такие интересные доклады. И по истории, и по естествознанию…» Он открывает глаза и смотрит на бесформенную культю на месте ее лица, на гладкие светлые волосы, рассыпавшиеся по кафельной плитке. Девочка лежит на полу прямо напротив него. Не дышит, не пахнет.
«Где ты?» — Низкая вибрация, возлюбленная-невидимка не отвечает. Хан изо всех сил сжимается в комок, но холод не отпускает его. Он повторяет: «Я на краю света. Я там, где конец света».
Двадцать один год назад по лестнице дома в пригороде спускаются маленькие босые ноги. Стоит ночь зимнего солнцестояния. Сквозь полупрозрачную кожу просвечивают сосуды, пальцы поджимаются на холодных ступеньках, каждый ноготь — малиново-красный драгоценный камень. Темно-зеленые глаза. Край ночной рубашки обвивается вокруг лодыжек от сквозняка.
Молин Лунд ступает с последней ступеньки на ковер. В темном зале перед ней светится разбитое окно. Шторы раздуваются, как парус, на полу валяется кирпич, а двери в коридор открыты. Она зеркало, зеркало! идеальная копия мира. И всё же что-то не так. Всегда было не так. Ее поверхность безупречна, нетронута, сияюще чиста. Это свет сбился с пути. С пути сбился сам мир.
Рядом из темноты выходят еще две девочки-подростка. За руку старшей держится четвертая девочка, совсем еще крошка. Она указывает палочкой феи-мачехи на окно — на щербатую улыбку рамы с разбитым стеклом.
«Смотри, смотри! — говорит она. — Всё сломалось!»
_________________________
*Здесь расхождение с описанием эмблемы Международной полиции во 2 главе. — Прим. перев.
20. ЭПИЛОГ. СВЕТ ПРОНИЗЫВАЕТ ВСЁ
Этот эпилог не вошел в оригинальное издание 2013 года.
Он был опубликован позже, в 2014 году, на сайте zaum.ee.
Ревашоль, семьдесят пять лет назад, за два года до революций рубежа веков.
Издалека, из зрительного зала филармонии, за кулисы доносятся аплодисменты. Для премьеры они довольно скудны; второго вызова на бис нет. Первый устроили клакеры. Секция струнных уже переодевается из вечерних платьев в обычную одежду на серебристых диванчиках с выгнутыми подлокотниками. За окном темнеет вечернее январское небо. У окна стоит граф Эмиль де Перуз-Митреси — в черном рединготе, с растрепавшимися напомаженными кудрями и с додекаэдром в руке.
Эмиль — противоречивая натура. Он аристократ, граф де Перуз, граф де Митреси — но ненависть к буржуазии, узурпировавшей верхушку классовой лестницы, делает его сторонником пролетариата и, как следствие, революции. От праздной жизни Эмиль возомнил себя еще и композитором. Он болезненно честолюбив и при этом полон решимости покорить мир своей додекафонической музыкой. Метод графа основан на ослепительно прогрессивной геометрически-символической системе гармоний, которая не имеет ничего общего с музыкой остального цивилизованного мира. Для человеческого уха она звучит как невыносимый скрежет. Традиционную тональную гармонию Эмиль считает ограниченной, как плодный пузырь. Отупляющим лопотанием. Музыкой амеб. Он дирижирует своими произведениями сам — никто другой не умеет и не хочет этого делать, — используя вместо обычной палочки картонный додекаэдр. Щеки графа пылают от волнения, додекаэдр дрожит в его руке.
— Выйти еще раз? — выкрикивает он. — Я пойду!
Он проносится через комнату, словно подгоняемый лихорадкой. Директор оркестра деликатно останавливает графа в дверях: