Уверившись, что мой тайник все сохранит надежно, она так обрадовалась, что я удивился. Правда, мы, гугеноты, всегда гордились, что в наших поступках нет легкомыслия, и охотно показывали, что мы совсем не таковы, как католики: паписты воображают, что стоит им пойти на исповедь, и они снимут с себя вчерашние грехи, обелят грязную совесть крестами да поклонами; мы нс скрывали, что ставим себя выше их, радовались своей власти над собою. Мне приходилось встречать в Севеннах заезжих чужеземцев, и я знаю, что они изумлялись благонравию молодых гугенотов. Будь на то моя воля, я бы им без труда показал, какая разница есть между нами и «чадами пресвятой девы» да прочими ханжами, которые лобызают своим епископам ноги и пастырский перстень на руке у них, поклоняются идолам в своих капищах, а дьявол по дешевке продает им отпущение грехов.
Я проводил Финетту до Мартинетского брода. По солнцу видать было, что уже шел четвертый час.
И снова наши глаза нашли друг друга, и взгляды тотчас встретились с такой страстной силой, что и лица потянулись друг к другу. Я крепко стиснул зубы, так что они хрустнули, и поспешил закрыть глаза, пока еще не поздно.
— Да хранит тебя бог, Финетта!
— А ты не поцелуешь меня, Самуил?
В прежнее время, когда виноград уже бывал выжат, а стада возвращались с горных пастбищ, мы с Финеттой расставались не на одну неделю и на прощанье по-родственному чмокали друг друга в обе щеки. Но сейчас я ответил глухим голосом:
— Теперь уж это нельзя, Финетта…
И я открыл глаза лишь в ту минуту, когда ее деревянные башмачки застучали по камням у брода. Как козочка, в три прыжка она перелетела на другой берег, и я понял, что она счастлива. На прощанье она помахала мне рукой и что-то крикнула, но слова ее затерялись в журчании реки, а потом она исчезла в зарослях тальника.
Голубым стал берег, голубыми стали волны нашей речки и песок у воды, голубой стала трава, голубыми стали раны, оставленные огнем на стенах дома, — право, я все видел как будто сквозь голубые глаза Финетты. Сколько я ни говорил себе, что то было прощанье, что мне уж больше не видать Финетты, я не испытывал сильной грусти. Я говорил себе также, что, вероятно, у всех девушек глаза обладают такими же чарами, и все же не мог уверить себя в этом.
Я был так доволен, что, выполняя волю всевышнего, открылся Финетте, и гордился, что не поддался слабости, прощаясь с нею, я был полон таинственной радости, словно принес жертву во имя долга, возложенного на меня. Жгучие часы прощания нашего, радость вновь переживать их сейчас, рассказывая о них, захватили меня, вознесли высоко, и перо мое ничего не может скрыть, — я пишу помимо собственной воли, под чью-то диктовку, и, быть может, те, до кого дойдут эти строки, прочтут в них то, что мне самому неведомо.
Я отдыхал, пока спускались на землю сумерки, ведь теперь у меня есть свечи — пиши хоть всю ночь напролет. Взяв два сыра и десяток смокв, я спустился к ручью, что течет близ дома. Я помолился, потом поужинал, подстерегая появление первой звезды, самой крупной, — той, что раньше всех заблещет вдруг в ночном небе как раз над Финьелем — главной вершиной Лозера. Никогда еще вечером не бывало столько кузнечиков; по всей долине шло такое стрекотанье, будто скворчит оливковое масло на сковороде, когда кладут на нее жарить мелкую рыбешку; право, в нескольких саженях от реки не слышно было, как она журчит, пробегая по камням. Жара сменилась вечерней прохладой, возле родника запахло мятой. Встав коленями на мягкий мох, я припал к воде, окунул в нее и нос, и рот, и подбородок. Я вознес тебе хвалу, господи, благодарил тебя за все: за солнце, за звезду, блиставшую над Финьелем, за кузнечиков — я восхвалял тебя, когда возвращался в сушило, я восхвалял тебя и когда зажигал первую свечу, присланную мне из Борьеса.
Испокон веков господь бог милостью своей взыскал наши Севенны; в долинах трех Гардон, на полях, на склонах Эгуаль, Бужеса и Лозера всегда слышался голос его, и его предостережения против бесчинств папского Рима, идолопоклонства, коим стало у католиков почитание святых, хитроумного лицедейства вместо богослужения, продажи индульгенций и догмата о чистилище. Семь с половиной столетий и даже более сего срока, еще при всяких Лотарях и Карлах, пастухи, не имевшие ничего — ни скота, ни пастбищ и даже сами себе но принадлежащие, пастухи, бедные, как Иов, не умевшие ни читать, ни писать, считавшие палочками, камешками или зарубками на дощечке, уже проповедовали слово божие на наших горных высотах. Прадеды наши передавали, что в старину слова сих проповедников исполнены были такой великой силы, что отовсюду стекались горцы послушать их, и так прекрасны, что, несомненно, устами их вещал дух божий.