Я проводил время со старухами; сидя на полу и держа на коленях походный свой чернильный прибор, писал немного, а больше думал. Северный ветер метал ледяные свои стрелы в щели меж плохо сколоченных досок, закрывавших вход, огонь в очаге приникал тогда к земле и выбрасывал большие клубы дыма. Корова и мул больше, чем он, давали нам тепла. В глубине пещеры хранились два мешка пшеницы и лежали наши постели из вереска и папоротника, около очага стояли котлы. Единственным предметом обстановки была пустая колыбель, помеченная теперь именами двух крестьянских родов.
И однажды я сказал старухам:
— Ну вот, держат меня в убежище… На то божья воля… Но ведь в таком случае… Финетту тем более нужно поберечь.
Тогда я услышал странный ответ:
— Самуил, в иных браках жена в счет не идет.
И такой ответ дала мне мать Финетты.
Наши сожгли дома давних католиков, не тронутые королевскими войсками, сожгли замок Сулье, замок Ришар, замок Вен-Буш и возвратились оттуда, нагруженные золотом и серебром, — по наитию святого духа запрещение было снято. А моя Финетта очень изменилась, ее нс узнать: большие глаза ее горят, синева их отливает жестким стальным блеском, — да, да, блеском закаленной стали; она совсем не спит, и веки у нее воспалены, вся она напряжена, как и ее отец, — тот целый день на ногах, целый день в работе, ни минуты отдыха, а все равно сон не берет его, старик даже и не пытается прилечь на свое ложе — идет на утес и стоит там в дозоре с ружьем за плечами, словно не чувствуя холодного ночного ветра.
Как-то утром, возвратившись из дозора, он стал чистить ружье своего сына, еще пахнувшее порохом, и сказал жене:
— Что поделаешь, от тебя, бедняжка, теперь толку уж нет никакого!
На наших глазах ползет по земле огонь, идет понизу от хутора к деревне, от поселка к окрестностям города. Зверь рассвирепел и принялся теперь за посевы и виноградники; он хотел бы вырвать лозу за лозой, уничтожить каштаны, ветку За веткой, но у каштанов, исконного дерева наших гор, древесина оказалась слишком твердая, враги сломали о нее зубы.
Однажды утром я застал врасплох Жуани, когда он, еще полуголый, обнимал огромный каштан и нараспев приговаривал на звучном севеннском наречии: «Выдержали! Выдержали! Выдержали!»
Пастух из Бузеда нашел мертвых сарычей — птицы умерли от голода.
Мы оказываем посильную помощь в пропитании несчастному народу нашему из убогих своих запасов да еще отдаем лучшее из того, что отбираем у живоглотов папистов, останавливая обозы с продовольствием, которое шлют из Нижнего Лангедока для войск, опустошающих Севенны. Будучи вовремя предупреждены, мы разобрали мельницы и закопали жернова в землю; ежели нам удается снять саблями урожай на дорогах, мы выкапываем жернова, а как намелем муки, опять их зарываем. Что касается печей, то хоть они тоже сломаны разрушителями, у нас есть умелые печники, они живо поправят печи, а когда выпечка кончится, снова их сломают. Вот как нам достается хлеб насущный, и столько раз приходилось распределять его по самой малой доле между всеми, что совершаем мы этот дележ с великим искусством и вкушаем скудную пищу нашу с великим удовольствием.
Грабежи и преступления все не ослабевают, и мы жаждем ринуться на поджигателей и преступников; от нетерпения так и жжет в груди, а в башмаки словно насыпали нам раскаленных углей.
Стога сена и соломы обращены в дым, а косцы ночи напролет точат, оттачивают клинки своих сабель.
Скорее бы, скорее пришел день гнева! Но нет у нас пуль!
Порох мы достали у солдат-мародеров в обмен на два бриллианта, взятые нами в Ришаре, и три золотых кропила из Вен-Буша; порох этот мы раздали самым метким стрелкам, и первым получил порох Дезельган; остальным пришлось удовольствоваться сомнительным порошком в коем наш оружейник Пелле скупо смешал селитру и серу из Сен-Жермен-де-Кальберта. Но ведь это еще только полдела, — нам нужно сало, а главное, нужны пули, — они нам нужнее, чем нищему сума да посох, а мы остались с носом, нет у нас ни кусочка свинца! Ни кусочка! И олова нет, хотя бы черенка оловянной ложки! (Мы уже давно расплавили нашу оловянную утварь и едим руками.)
Надо все же заметить, что хоть мы и несчастнейшие люди, но самый несчастный из наших голодных, слезами обливающих черствый кусок, не променяет своего логова в пещере на епископские чертоги, ибо самый великий голод, самую жгучую жажду мы утоляем всем на зависть, — пищу духовную вкушаем вдосталь и, как вином, упиваясь близостью господа, готовы во хмелю по земле кататься. Служим мы свои молебствия, и поем псалмы, молимся целыми днями, а то и по ночам, и просим всегда об одном-единственном: да ниспошлет нам небо пули для наших ружей или хотя бы просто свинца.