В дни наших скорбных молений о пулях дано нам было утешение в горестях — вернулся Авраам Мазель; по вдохновению свыше он удалился от битвы, а ныне, согласно велению духа святого, снова обратился к оружию; его сопровождают братья Лавалет и Марион, соратники Ла Роза, пастуха из Помпиду, коего едва не убил мессир дю Феске, напав на него из засады.{105} Настает рождество.
Лавалет наделен даром проповедника и наставника в священном писании; всему народу в нашей Пустыне он в поучениях своих капля по капле неустанно вливал твердую решимость жить по правде, воссиявшей миру с рождеством Христовым.
Чем дольше постились мы, чем сильнее страдали от голода, тем больше дух божий посещал нас. Зверь все отнимал у нас, грабил, разорял, но вера нас вознаграждала, господь сторицей воздавал за разрушенные очаги наши, возжигая в нас священный огонь, и за сожженные дома наши ниспосылал нам пророческие видения.
Среди непорочной белизны заснеженного склона Лозера, накрывшего старую свою голову лохматой севеннской шапкой из белых снегов, в сем нагорном храме народ, алкавший и соединения с богом, и горячей похлебки, и хлеба, в рождественский сочельник наслаждался лишь духовным пиршеством.
В конце первого молитвословия, на рассвете холодного дня дух господень сошел на Лавалета. Был Лавалет весьма худ, изможден — кожа да кости, весь высох, просто какой-то жилистый комок, болтавшийся будто орех в мешке, в плаще из козьей шкуры, столь просторном, что в нем свободно поместились бы еще трое таких заморышей, широком, как парус, — казалось, ветер того и гляди унесет беднягу Лавалета. И вот сего тощего человека, гонимого по земле, как сухой лист, господь сделал великим прозорливцем и наделил могучим, громоподобным голосом.
— Поверьте, дети мои, есть в нашем стане некто, навлекающий на нас несчастье, ибо он преступил запрет. Сердце у него не человеческое, сердце каменное, но господь дает мне прозорливость и силу, дабы я всенародно изобличил его и поймал с поличным…
Как раз тут порыв ветра подхватил Лавалета и толкнул ближе к толпе людей, внимавших ему, а Жуани приказал всем, кто был при оружии, оцепить место собрания и никого не выпускать. И вдруг Горластый, растолкав молящихся, пробился к Лавалету и, бросившись к его ногам, признался в своей вине, умоляя господа и всех собравшихся простить его.
Пророк молча протянул руку, и Горластый положил ему на ладонь тяжелые золотые часы.
Несчастный плакал и вопил, что не мог побороть непреодолимого искушения, ибо всю жизнь мечтал о часах, но ныне терзается раскаянием и, если его помилуют, обещает, он очиститься с помощью господней от греха своего.
Жуани приказал связать его и держать под стражей.
Дух божий еще не отпустил Лавалета, и, весь дергаясь, он рычал в исступлении:
— Говорит мне господь: «Знай, чадо мое, многие ропщут на тебя. Иные думают втайне: «Он просто слышал как у сего брата тикали под рубашкой часы» — и сомневаются, впрямь ли произошло чудо! О маловеры, как же вы отказываете мне в доверии, когда столько чудес совершил я на ваших глазах! Вели им сейчас, говорит мне господь, идти с тобою к Костеладскому зубцу, и я дозволю тебе совершить еще одно чудо: ты бросишься с сей вершины в пропасть и жив будешь и не получишь ни единой царапины».
А тогда весь народ возопил (и ворчуны громче всех):
— Господи! Избавь нас от сего испытания. Мы знаем, что ты читаешь в сердцах.
Горластый же все плакал:
— Помилуйте! Помилуйте!
Но в это мгновение изменился ветер: южный ветер уступил место северному, словно пронеслось тяжкое дыхание Большой Медведицы, порыв его надул широкие одежды пророка, повернул его в сторону Костелада и, подталкивая сзади, повлек его туда; все побежали вслед за ним, остановились около отвесной скалы в шестьдесят саженей высоты,{106} острым зубцом вознесшейся в небо, — то была гранитная глава Лозера.
Лавалет подошел к самому краю выступа сей горы, нависшей над пропастью, выждал некоторое время, и, окинув взором Пустыню, застыл недвижно на гребне ее; в лицо ему дул и ухал северный ветер — могучий кузнец, что сковывает землю стужей и покрывает ее бронею снегов; шумным дыханием своим распахивал он на людях плащи из грубой шерсти, трепал косынки, а старая гора словно потрескивала под деревянными башмаками.
Пророк ждал, завернувшись в широкий свой плащ из козьих шкур, и был такой маленький, меньше пули, меньше капли расплавленного свинца.