— Если запутались мы, не угадали предначертаний господа, против них пошли, — моя в том вина, и я должен поплатиться за все и за всех. Так-то!
И вот я остался с глазу на глаз с Катрин, мы были одни в гранитной берлоге, где угасал огонь. Женщины, отец и дед ушли, исчезли во тьме, где бушевала буря и хрипло завывал холодный ветер.
Катрин наклонилась, чтобы раздуть тлеющие угли, разжечь их и подбросить полено. Вскоре языки пламени взметнулись высоко, на гранитных стенах пещеры заплясала огромная тень колыбели.
Наконец сестра Финетты взглянула на меня. Сквозь слезы в отсветах огня я увидел и в ее глазах глубокую синеву, чистую небесную лазурь.
Указано мне было следовать предначертаниям господа, и я покорился, стиснув зубы, судорожно сжимая правую руку в кулак. Доказательством служит то, что много позднее, когда я остался один и разжал руку, я в ней увидел медный кружок с чеканным изображением пастыря в пустыне, под коим было изречение: «Не страшись ничего, малая паства», и цветок лилии. Ладонь у меня была изранена в кровь, по боли я не чувствовал. И тут мне вспомнилось, что точно такой же медный кружок я носил на груди под рубашкой: это была вторая половина талисмана.
Между пачкой предыдущих листков и двумя
пачками позднее опущенных последних записей
оказался еще клочок скверной бумаги,
исписанный крупными каракулями, — прощальное письмо Финетты.
Самуил, любимый мой! Пришла сюда, в ваш хутор, проститься с тобой. Брошу сейчас в тайник свою записку, в ней последние мои слова, которые я не могла сказать тебе. Когда было сказать? Как решиться? Кто прочтет, пусть судит меня. Я снова пришла сюда поговорить с тобой, как в прошлый раз, когда ты спал, а я беззвучно беседовала с тобою.
Это уж слишком, это мне не по силам. У меня голова кружится, кружится, как у овцы, когда она заболеет вертячкой и, верно, воображает, что ей нужно остановить головой лавину камней, несущуюся на нее с вершины горы.
Я сказала «да»… во всяком случае не сказала «нет» вчера, при всех родных, но ведь сердце мое вопияло: «Нет!» и тело тоже, — все существо мое… А ты не услышал! Господи боже, за что ты меня так наказуешь? Зачем разишь в самое больное место? Я их обоих поцеловала. Поцелуй этот все еще жжет мне губы.
Самуил, возлюбленный мой, я заранее отомстила за себя, я проливала черную злодейскую кровь, в уплату за кровоточащую рану души моей. Ведь я знала, что они придут к этому, что я тут бессильна, что волей-неволей я тебя потеряю.
Растерзали мне сердце за неплодие чрева моего. Перед своим отцом, перед матерью, перед моими и твоими близкими, перед своей сестрой, перед тобой я была совсем как перед тем капитаном, комендантом Праделя. Но не было возле меня бедняжки Птички-невелички, некому было солгать о лоне моем или же все уладить спасительной раной.
Зверь и нас всех сделал зверьми, и нас должно спаривать, как зверей, чтобы мы давали приплод. Да простит мне бог, но трудно мне возносить ему за это хвалы!
Нет, нет, это, поди, кощунство. Я недостойная твоя слуга, господи, будь милостив ко мне, не гневайся за то, что я бестолкова, туго да медленно понимаю. Ведь говорили же мне, что надо все кинуть, чтобы взойти на небо, и прежде всего отбросить самое дорогое, — оно-то и тянет к земле.
И еще я оторвала кусок от сердца своего, Самуил, когда погиб добрый наш Пеладан. Я знаю, любимый мой, какие слова ты тогда говорил, как старался спасти его. Все равно, для нас обоих, для тебя еще больше, чем для меня, он был сокровищем благим, крепко тянувшим нас к земле, и больно, ах, больно мне было, как будто вонзили мне нож в живое тело.
Как я хотела, чтобы тебя миновало мученье это, бедненький мой, но так уж судил господь, и ведь это еще не конец! До чего ж высоко на небо взбираться, и какой дорогой ценой люди попадают в царство небесное!
А ведь я так и не сказала тебе кое-что, возлюбленный мой! Когда ранили тебя в Темном ущелье, я за тобой ходила, тебе налили в рану крепкой водки, ты сомлел и потому не знаешь, а я не хотела тебе рассказывать, что пуля-то вышла из спины, и была та пуля серебряная. Видишь, всегда все оборачивается против нас.
Нынче посмотрела я на тебя там, наверху, в последний раз. Вижу, сидишь на краю утеса, плечо закутано моим шарфом. Ты меня не видел. Заставила я себя уйти молча, не закричала во весь голос, как я тебя люблю, не завыла, как раненая волчица, не бросилась к тебе. Благодарю тебя, господи, за то, что дал ты мне мужество перенести сие последнее испытание.
На полдороге сюда бросилась я ничком на землю и давай рыдать. Наревелась вволю. Все слезы выплакала, иссякли они, и вдруг я увидела у самых своих глаз травку. Зеленая травка и пахла хорошо, и тут вспомнила я, что растут у нас в горах всякие-всякие травы. Изукрасил создатель красотой великой наши Севенны, так что же у него на небе-то? Вот уж, верно, красота несказанная, Самуил? И как же мы с тобой будем там любить друг друга, еще лучше, чем в той каменной пещере, где мы укрылись тогда, в рождественскую ночь, и там мы во веки вечные не расстанемся.