Итак, волшебное мое перо привело меня в написанных строках к первым снегопадам 1697 года, когда мне уже исполнилось двенадцать лет; при свете новых познаний предо мной открывались новые темные места, из-за чего, конечно, стоило потрудиться, совершить путешествие в Шан-Пери и отнести старику Альсиду тринадцать головок козьего сыра. Но однажды в январе его домик на заснеженном склоне горы предстал передо мной темным, черным, а старика Альсида Фаведа я увидел повешенным на любимой его липе, самой кудрявой и душистой в наших горах, — с тех пор никогда не бывало на ней ни одной пчелы.
Батисту Пранувель, сын альтейракского козопаса, сказал мне, что королевским драгунам, по их собственному признанию, доставили меньше удовольствия последние мучения достойного и доброго Альсида Фаведа, нежели уничтожение его семнадцати книг, которые они сожгли на костре, чем и хвастались, будто славным подвигом, по той причине, что три книги напечатаны оказались в Женеве.
Когда я полюбопытствовал, знали ли драгуны грамоте, Батисту Пранувель мне ответил, что грамоте они ничуть не знали, но хвастались, что умеют по начертанию распознать слово «Женева», также они, ничего не зная о Реформации, могут распознать и казнить проклятых негодяев, исповедующих веру, именуемую реформатской.
Вспоминаются мне теперь те вечера, те ночи, что я провел под кровлей почтенного Альсида Фаведа; часто бывало, что днем поднимался ветер, вьюга, и тогда согласно разрешению, которое заранее дали мол родители, Писец оставлял меня у себя. И случалось, что я целую неделю вкушал там сладость тишины и покоя, близкую к райскому блаженству. В теплой лачуге, затерявшейся среди снегов, незабвенный мой учитель вместе со мною читал густым низким своим голосом вечернюю молитву, и хвала создателю, проникая сквозь черепичную крышу, поднималась высоко в зимнее небо, и господь, склоняя кроткий свой лик, слушал нашу молитву.
Перо мое остановилось — так сладостны мне эти воспоминания, что я бросил писать и предался им. Бегут часы теплой летней ночи. Жажда любви гак сильно заговорила во мне в те самые дни, когда я должен подъять меч возмездия. Лишний раз я убеждаюсь в двойственности своей натуры, — при всякой схватке с врагом душой моей поочередно владеют отвага и ужас. Но чем больше страшит меня грохот солдатских мушкетов, чем сильнее дрожь пробирает меня, тем скорее я преодолеваю себя, тем быстрее ноги несут меня навстречу врагам…
В понедельник, 7 августа,
на заре
Боже великий! Раз уж нужно мне все отмечать, должен признаться: я прервал работу, едва ее начав. Но вчера, господи, воскресный день был по воле твоей полон нежного света. А ночью в часы сна ты повелел мне разделить с другим человеком тайну своих записей, и почти тотчас же но пробуждении я выполнил волю твою. Перо, как живое, трепещет и бежит по бумаге, дабы мог я вновь пережить все, что было в воскресенье, — первый воскресный день августа месяца.
Спустившись от дома к берегу речки, откуда далеко видна тропинка к Жибену, я сел под кустом в ожидании Финетты Дезельган. Она такая маленькая, что, когда идет по тропинке, дорожная сума, что висит у путников через плечо, ударяет ее по пяткам; такая маленькая, что ее голова едва доходит мне до груди, как я убедился в тот раз, когда она прижалась ко мне, не помню уж, почему так вышло, да это и неважно, ведь она только раз прижалась ко мне, и у меня вся кровь бросилась в лицо; было то в прошлом году, когда поспели первые каштаны. И с тех пор стоит мне вспомнить про этот единственный раз, вдруг становится жарко в груди, там, где касалась ее голова Финетты. Иной раз я нарочно про это вспоминаю, когда мне бывает грустно или очень уж холодно. Она такая маленькая, что драгуны, проезжая на больших своих конях, даже не глядят на нее, такая маленькая, что на посиделках старики посмеиваются над нею, называют ее «крохотулька» и советуют ей найти себе рослого дружка, не то, мол, народят они ребят ростом с мышат, будут малютки под кроватью плясать, а их и не видать. Финетта вся, бывало, вспыхнет, закроет лицо руками и смеется вместе со всеми, а отец ее приговаривает: «Будут малютки под кроватью плясать, а их и не видать», — и лукаво поглядывает па меня. Тогда краснею и я, высокий, рослый парень.