Никогда между моими родителями и родителями Финетты ни слова не было сказано о нас с ней.
А мы и тем более ни о чем таком не заговаривали.
Итак, мое повествование прервалось, кажется, на той поре, когда мне исполнилось двенадцать лет, да и про то время я далеко не все сказал. А теперь вот мне скоро семнадцать, и милая моя маленькая сестра во Христе только что простилась со мной, вероятно, мы с нею встретимся лишь на небе, и сейчас писать я могу лишь о ней. Так богу угодно.
Конечно, это уж мое дело — писать, на то я и обучен, но в отличие от сочинителей, которые пишут сами по себе, как им вздумается, я просто писец, пишу, что мне господь приказывает, а сейчас отец небесный повелевает мне писать лишь про Финетту.
Франсуаза-Изабо Дезольган ведь Финетту по-настоящему-то звать Франсуазой — родилась в тот самый день, когда Изабо Перас из Сюмена, Изабо Сюрвиль из Мольера и Франсуазу Арбюсе из Нигана казнили в Вигане на площади для игры в мяч{3}; напутствовал мучениц капеллан, приставленный к ним для того, чтобы до последнего их дыхания насиловать их совесть. Так же, как и я, Финетта родилась в месяц сбора винограда; хоть я всего лишь на год старше ее, я всегда смотрел на лее как на младшую свою сестренку— ведь она такая крохотулечка, такая маленькая, будто нарочно не хотела расти и всегда оставалась младшенькой.
Семьи наши жили в тесной дружбе, о чем говорят мне самые давние мои воспоминания о зимних посиделках. Вооружившись пиками, наши деды в молодости сражались за веру в Алесе в отряде Герцога де Рогана, — опошли все четверо, ни один не уклонился, а возвратились лишь двое, один из них спас другого, то были мой дед по отцу и дед Финетты по матери — Самуил Ребуль, по прозвищу Поплатятся, мой крестный, тогда еще совсем молодой парень, ему было лет шестнадцать. Борьес, где живут Дезельганы, расположен высоко в горах у подножия Кудулу, и виноград у них поспевает на две недели позднее нашего, поэтому Дезельганы приходили помочь нам, а когда у нас в Гравасе уже бродило в чанах виноградное сусло, мы шли к ним в Борьес и помогали в сборе винограда. Дезельганы собирали желуди, сеяли рожь, а мы сеяли пшеницу, собирали каштаны; от них мы получали самое лучшее, что дают горы, а им давали плоды, взращенные в долине. Их овцы и наши козы паслись в одном стаде на горных пастбищах, куда их перегоняли с наступлением жары, и приглядывал за ними один и тот же пастух, в одежде из сермяги и домотканого грубого сукна, — дедушка Финетты, мой крестный, старик Поплатятся.
Как мы с Финеттой, помнится мне, удивились, узнав, что между нами нет родства. Нас это долго огорчало, пока мы не поняли недавно, что это не лишает нас вовсе надежды когда-нибудь породниться. Мы вместе учились пасти стадо, собирать каштаны, срезать грозди винограда, рвать листья шелковицы, искать грибы; а потом пришел день, когда я, играючи, стал учить Финетту читать и писать. Мы с ней вдвоем устраивали молитвенные собрания в оврагах Пери; она изображала певчего, а я пастора и читал проповеди нашему стаду — в конце концов они тоже были агнцы господни. Не помню, чтобы мы сказали друг другу хоть единое слово нежности, но, когда я падал и ушибался, она плакала; когда от ночной прохлады вздрагивали ее плечи, мне становилось холодно; когда я приходил к Борьес, она первая слышала мои шаги; когда приключилась с ней злая лихорадка, больная звала меня, просила, чтобы я посидел около нее. Мы не знали, что за чувство нас соединяет, как оно называется, и не любопытствовали о том.
В сумке Финетты драгоценный подарок: пара башмаков. Из Борьеса прислали мне также козью шкуру, скроенную стариком Поплатятся, связку свечей, сыры из козьего молока, смоквы, жареные каштаны и толстенную колбасу, именуемую у нас «конец света». Для приличия я долго отказывался, даже сердился, не решаясь принять дары, за которые не мог отблагодарить, как у нас положено.
А после того мы стояли в трех шагах друг от друга, окидывая рассеянным взглядом обгоревшие стены Граваса. И вдруг Финетта спросила, помню ли я о дне девятого сентября.
В этот день бывает ярмарка в Шамбориго, но уже с первого сентября начинается оживление: звеня колокольцами и бубенчиками, спускаются из Вильфора и Пон-де-Монвера стада, а за день до ярмарки и накануне ее едут, едут телеги, двуколки, шарабаны, дилижансы. Приезжали в Гравас из Колле-де-Деза два рыжих великана — двоюродные братья отца, из Вальмаля приезжало все семейство Вержезов, старик Спасигосподи, старейший в семье Шамасов, дядюшка Липучий Вар с Волчьего хутора, что стоит на склоне Лозера, а с ним его шурин Фоссат, лесоруб из Гурдузы, все Рьеторы и Планы из Доннареля, вместе с дедом, добродушным стариком Всеедино, дядюшка Ларгье из Корньяра и даже дальний наш родственник Построим, которому, собственно говоря, нечего было делать на ярмарке — ведь он работал каменщиком около Конкуля, — но ему хотелось повидаться с родней, съезжавшейся сюда, да и как пропустить, кричал он, случай хоть раз в году вымыться хорошенько, приодеться и проехаться па бойкой лошадке в родные места, на людей посмотреть и себя показать. Отец радовался, что в его Гравасе целых две недели народу труба нетолчёная. Тут были и козопасы, и хлеборобы, прасолы, торговавшие свиньями, скотские лекари, холостившие баранов, но были тут к умельцы в разных промыслах: чесальщики шерсти, шерстобиты и ткачи, купцы, торгующие скобяным товаром, сукнами и шелками, мастера, изготовлявшие деревянные башмаки, дубильщики кожи и башмачники, — целый год люди откладывали до девятого сентября всякие важные дела; ведь тут можно было произвести крупные покупки, заключить контракты, вырвать себе больной зуб, выковать в кузнице подковы, заверить у нотариуса документы, — все это делалось в Шамбориго в дни ярмарки, а наш Гравас стоял на Регордане, то есть на Большой королевской дороге, у подножия Лозерских гор всего в каких-нибудь пол-лье от Шамбориго.