Всегда буду помнить о молитвенных собраниях, кои денно и нощно творили мы в Сен-Прива, когда собралось нас несколько тысяч — отряды Кастане, Ла Флера и Кавалье, — и в долине Гардон де Валоига зазвучали наши молитвы, наши хвалы господу, пророчества Мари Долговязой, Гюка, Соломона Кудерка, пастуха Мазорика, Мадлены Рибот, Лукреции Виварэ. Так и вижу среди прочих чудес, как отроковица, по прозванию Мавританка, подбегает к Горластому, хоть и сроду его не знала, и заклинает покаяться и впредь не дотрагиваться до запретного, до нечистого, а бедный наш пастух, испуганный, измученный, до того устыдился греха своего, что бросил наземь свое оружие и пустился бежать во всю прыть, едва не задевая коленками носа, и вопил неумолчно: «Господи, смилуйся! Смилуйся!» Жилетта из Колле призывала господа, как заблудившееся дитя зовет свою мать; смиренный пастух Галисон держал речь, и дивны были его слова: «Не устрашимся ничего, братья мои, не устрашимся. Враг бежит перед нами, он далеко, мы в безопасности! О народ мой, верь в свои силы! Приспешники короля боятся тебя…» И в ответ ему мы возглашали: «Слава мечу господню! Слава мечу Гедеонову!» Пришел наконец час, когда дух святой осенил свой народ и дар пророчества умножился в нем; Мари Долговязая, две белокурые девушки из Лирона, Лукреция из Виварэ, Цветочек и Анна Валетт, по прозванию Графиня, и горячая нравом Изабо Букуаран больше не могли сдерживать вдохновения и, задыхаясь, скакали, прыгали, кружились, катались по земле, а тысячи воинов господних сопровождали их пляски равномерными рукоплесканиями и выкриками; женщины, принесшие нам съестные припасы, и все братья наши из окрестных селений хлопали в ладоши еще сильнее, — все враз, все враз, тысячи рук; тысячи выкриков сливались в единый крик, и тысячи плеч колыхались все враз, словно колосья ржи на необъятной ниве под ветрами, что дуют с двух противоположных сторон; все враз, все враз покачивали головами, воодушевленные единым наитием духа…
И из гущи народа, подхваченного бурей, то тут, то там вспыхивало пламя любви сыновей иль дщерей господних и, вознесясь к небу, нисходило на землю небесным лобзанием, касаясь уст, чела и лона самых лучших средь нас.
Бремя скорбей не гнетет, когда тысячи сердец подъем- лют его, взыскуя высоких радостей.
Помню, как дозорные привели к нам купца-суконщика, направлявшегося на ярмарку в Сент-Андре-де-Лансиз.
Дух божий осенил тогда Лукрецию Гигон, наделив ее на мгновение светлым разумом, мощью голоса и высокой доблестью, столь превышающей юные ее силы, что нежными устами отроковицы, несомненно, вещал сам господь.
Чтобы лишить жизни купца-суконщика, стоявшего обнаженным па коленях, Анри Деру в белом колпаке, отделанном кружевами, пришлось нанести сему жирному торгашу, у которого обвислое брюхо спускалось чуть не до земли, сорок два удара саблей, сорок два удара, и каждому из них вторили мы криками о жертвоприношении богу и мерными рукоплесканиями и покачиваниями тела.
Затем, после пения псалмов и сбора пожертвований, наши пророчицы принялись за работу: кто пошел на речку стирать белье, кто разводил костры, кто перебирал бобы, а кто чистил закопченные котлы. В студеном сумраке соперничали меж собою холод снежных вершин и холод горного потока, бегущего в ущелье, и все же вместе с веселым стуком вальков окрест разносились крики, смех и благочестивые песни наших прачек.
В карманах купца-суконщика нашли бумаги, указывавшие, что он ехал из Перпиньяна, края, изобилующего испанцами, из самого гнездилища разбойников, и мы возблагодарили господа.
А ночью, светлой лунной ночью, которую мы провели на Лозере, голодные, на ледяном ветру, мне все не удавалось забыть этого купца, и я не спал, так же как и наши братья из Долины, мерзнувшие в своих кургузых кафтанах, в апреле пригодных лишь в солнечные дни. Каяалье, Жуани, генералы, пророки долго обсуждали, можно ли надеяться на помощь из-за рубежей Франции и какие чувства питают к нам братья в странах, ставших оплотом реформатской религии.
Жан Кавалье, когда-то живший в Женеве, рассказывал нам про швейцарцев, «небесных себялюбцев», как он их называл: греются спокойно у камелька, набив себе утробу, мурлычут, как коты, и чуть что — осуждают нас: зачем взялись за оружие. Жуани, тоже бывавший в Швейцарии, добавлял:
— Им хотелось бы, чтобы мы гонения сносили кротко и смиренно, как наши отцы.