Жуани загородил ему дорогу.
— Кончил ты не только поденщину, дурень! Кончится сегодня твоя жизнь, домой вернешься покойником.
Лишь когда маленький Верниссак стащил каменщика с ослика и поставил на колени, он понял наконец, что мы собираемся его убить и догадался, за что именно.
— Ох, Никола! Да что ты! Ты же не первый день меня знаешь. Я всегда делал для наших все, что в силах моих было, а иной раз даже и свыше сил… Чем же я виноват? Проклятый капитан дю Виллар собрал нас, поставил позади солдат с ружьями и сказал — так, мол, и так — будут сжигать все подряд, но Женолак не тронут, — туда сгонят всех жителей, изгнанных из окрестных приходов, а потому надо надстроить стены крепости. И кто уклонится от работы, у тех казнят всех родных… Ты не забудь, Жуани, я ведь известен от Вильфора до Шамбориго, все знают, что я каменщик, так что же мне оставалось? Ну, вот спроси у молодого Шабру, у Самуила, ведь он мне родней приходится. Скажи ему, Самуил, скажи, что я неплохой парень, ну скажи же, Самуил!
— Когда солнце опустится за гребень Лозера, — перебил его Жуани, — ты умрешь.
«Так поступим со всеми, кто будет работать против детей божьих», — дощечка с надписью была заготовлена заранее, их даже сделали несколько штук и захватили с собой.
Каменщик стоял на коленях и молился на наш, гугенотский лад, а сам все поглядывал на красную кромку, окаймлявшую гребень Лозера, багрово-красную, становившуюся все уже. И вдруг долина вся потемнела, Бельтреск взял с седла кирку, которой каменщик пользовался, обтесывая камни, и размозжил ему череп. Потом и кирку, и тело убитого, и дощечку с надписью погрузили на седло и пинком погнали ослика домой.
Мы двинулись в обратный путь, и тут Финетта ста та спрашивать, почему господне правосудие суровее к маленьким людям, нежели к знатным господам.
Бельтреск (он отправил на тот свет и слугу мессира Планьоля) засунул в рот огненно-рыжий ус и, пожевав его, пробормотал:
— Деточка моя бедная! Я… Нет, не умею тебе объяснить… Знаю только, что так надо.
Гюк подошел к моей жене и ответил:
— Запомни, милая сестрица во Христе: враг разит тебя потому, что он солдат, а брат твой — потому, что он предатель. С врагом ты сражаешься, а предателя караешь, и это правильно.
В первую ночь кругом была такая тьма, такая кромешная тьма — ни луны, ни звезд, — и напрасно мы старались угадать, что за пятнышки, три розовых пятнышка виднеются в ртом черном мраке. Мы и слушать не хотели моего крестного, — он голову давал на отсечение, что это горят три селения: Кро, Кастаньоль и Сент-Андеоль; но на следующее утро мы убедились, что он прав, когда весь народ из трех сгоревших деревень: мужчины, женщины, старики, дети, больные — пришли к нам в Пустыню; на ночлег они остановились в пересохшем русле Люэка, так черно было вокруг в первую ночь уничтожения Севенн.
Как бы я хотел удержать своими руками эту вечерю в Борьесе, не давать ей закончиться, — ведь с самого начала мне ясно было, что семья проводит в доме последние мгновения, а затем все рухнет. Описывать тот вечер мне приходится так же вот, как старики рассказывают о делах давно минувших, кои никогда не повторятся. Все было только вчера, а сейчас вспоминается как что-то давнее-давнее.
В очаге пылают толстые сухие поленья, — лучшие дрова, какие берегут к рождеству. Раньше срока отпраздновали в Борьесе сочельник, но увы! Хоть и развели жаркий огонь, все же нет праздника в доме, когда за старинным столом семья собралась в последний раз.
Мой крестный, старейший в семье, сидел на одном конце стола, на другом — Дезельган, отец Финетты, по правую его руку — сын Авель, затем старшая дочь Катрин, затем его жена, которой он приказал сесть в такой вечер за стол и поужинать вместе со всеми; напротив них сидели я, Финетта и моя мать; сотрапезники сидели далеко друг от друга, — ведь стол был большой, сделай в иные времена.
Катрин принесла круглый каравай хлеба, а мать ее — старую семейную Библию, достав книгу из тайника, где ее прячут в доме. Старик Поплатятся раскрывает Библию, не листая, и читает с закрытыми глазами: «Слышен вопль от Оронаима, опустошение и разрушение великое. Сокрушен Моав; вопль подняли дети его. На восхождении в Лухит плач за плачем поднимается… Бегите, спасайте жизнь свою и будьте подобны обнаженному дереву в пустыне… И придет опустошитель на всякий город, и город не уцелеет; и погибнет долина, и опустеет равнина, как сказал господь. Проклят, кто дело господне делает небрежно, и проклят, кто удерживает меч его от крови!»