Вот к нему-то, как к солнцу теплому, и привел Бог несчастного калеку. И с той поры И. Ф. так привязался к батюшке, что, собственно, им, можно сказать, и жил.
— Я — всем лишний, — говорил он мне много после, — только один батюшка Исидор любил меня…
И это, по–видимому, была правда: любить его при несмиренном характере было трудно, а у нас тоже терпения не хватает, ибо любви нет. А о. Исидор был — сама любовь, потому-то грелся около него несчастный. Потому и всякие слова его принимались И. Ф. совершенно легко. “Как тебя Бог смирил”, — скажи это я, была бы буря злобы, упреков. Но когда эти слова сказаны были от любящего сердца о. Исидора, то И. Ф. ни слова не промолвил, только наклонил покорно голову и, улыбаясь, молчал.
Я удивился: как же он только минуту назад без удержу ссорился со мною, а сейчас с улыбкой молчит?
Какое-то укрощение зверей! — подумал я. Преподобный Серафим кормил медведя, а не знаю: легче ли бывает утихомирить иного человека?
И батюшка ласково подошел к нему и тихонько стал гладить его по лысой голове. Тот наклонился еще ниже и сделался совсем кроткою овечкою. А хорошо бы, если он еще и поплакал: еще легче ему было бы, и еще более он смирился. А благодать Божия еще более согрела бы и укрепила его, бедного. Но и виденного мною было достаточно, чтобы удивляться великой силе любви о. Исидора.
Потом мы говорили о том, что же делать нам с И. Ф. Батюшка “особенного” ничего не сказал, дал лишь нам заповедь:
— Как-нибудь уж старайтесь, хлопочите: Бог поможет вам обоим во спасение.
Это и было “особенное”: ему нужно было, чтобы у несчастного калеки был хоть какой-нибудь попечитель — тем более что скоро батюшке предстояло уже и умирать, и тогда И. Ф. остался бы опять Одиноким. А для меня нужно было упражнение в заповеди Божией о любви к ближним. Апостол Павел говорит, что “весь закон в одном слове заключается: люби ближнего твоего, как самого себя” (Гал. 5, 14).
И тогда я понял, что означала коротенькая надпись, сделанная тонким и прекрасным почерком о. Исидора на письме И. Ф., посланном мне летом: “Заповедь Господня светла, просвещающая очи” (Пс. 18).
Так мало–помалу раскрывался ответ о. Исидора о моем монашестве: я думал преимущественно о форме, а он — о духе; я полагал, что вот примешь постриг, наденешь иноческие одеяния — и будто главное уже сделано. А батюшка обращал мою душу к мысли об исполнении заповедей Божиих, о следовании Закону Господню. А этот Закон у царя Давида в указанном псалме сравнивается с светом солнышка, озаряющего всю вселенную (Пс. 18, 2–7). И как оно затем “укрепляет душу,.. умудряет простых,.. веселит сердце,.. просвещает очи” на все, “пребывает вовек” (ст. 8–10).
Вот почему заповеди, а не монашество “вожделеннее золота… слаще меда” (ст. 11). “И раб Твой, — говорит Господу царь Давид, — охраняется ими”, а не одеждами черными; и “в соблюдении их великая награда!” (ст. 12).
Вот куда повертывал мои мысли батюшка, опытно исполнявший заповеди Божии… А мы, молодые студенты, увлекались другим; не скажу — карьерой, нет, но — мечтаниями о горячей любви к Богу, о подвигах святости, о высокой молитве…
А до этого-то нужно было еще долго исполнять заповеди Божии. И только исполняя их, на деле научишься всему; и, в частности, прежде чем возноситься в заоблачные сферы созерцания, молитвы, святости, человек, пробующий исполнять заповеди Божии, увидит сначала САМОГО СЕБЯ, свои немощи, свое несовершенство, грехи свои, развращенность воли своей, до самых тайников души. Вот что значит: заповедь Господня “просветит очи”…
И об этом, и в том же псалме говорит по своему опыту Псалмопевец, хранивший Закон: “Кто усмотрит погрешности свои? От тайных моих очисти мя. И от задуманного (зла) удержи раба Твоего, чтобы оно не возобладало мною. Тогда я буду непорочен и чист от великого развращения” (ст. 13–14).
И только пройдя этот путь борьбы, открывающийся лишь через исполнение заповедей, человек достигнет и высшего — молитв и богоугодного созерцания; и войдет в общение с Господом, познав предварительно и свою беспомощность с одной стороны, а вместе с этим и через это — и твердость упования только на Господа Избавителя, Спасителя. Так и поет Царь-праведник:
“Да будут слова уст моих и помышление сердца моего благоугодны пред Тобою, Господи, Твердыня моя и Избавитель мой!” (ст. 15).
И теперь, потребовав — не в мечтании о святости, а в действительном опыте — осуществления самых начальных букв алфавита добра, то есть в исполнении заповедей Божиих на И. Ф., я увидел себя: кто же я таков?!
— Какой он трудный! — вырвалось у меня признание…
Но не один он был трудный, а я прежде всех был трудный для добра. А мечтал о монашеской святости. О! Далеко еще до цели. Да я тогда и не понял еще себя: я все винил другого, а не себя. И только чем дальше, тем больше раскрывалось “великое развращение” души моей, как поет Царь. Не говорю уже о “тайнах моих”. И постепенно приходил я к опытному выводу: Один Господь — “Твердыня моя и Избавитель мой”. Не так я думал о себе раньше. И еще более стал мне понятным ирмос б гласа, который не раз напевал мне о. Исидор старческим голосом:
— Христос — моя Си–и-ла, Бог и Госпо–одь!
И теперь мне предстояло упражняться в “Законе” через И. Ф.
“Как-нибудь уже старайтесь, хлопочите… во спасение обоих…”
И еще 11 лет пришлось мне “стараться”. Много всякого было… Но не об нас, немощных, речь. Потому ворочусь к дивному старцу Божию…
Должно быть, я после этой встречи его не видел уже. Так он и запечатлелся в моем сознании — смеющимся, ласковым. Он уже был “из того мира”. Он был — христолюбивый сын Любви. Воистину — соль земли.
…Вероятно, года через два–три мне удалось опять попасть в Гефсиманию. И там я узнал несколько подробностей о смерти батюшки.
Об этом — особо.
Смерть праведника
Один из близких учеников и почитателей батюшки о. Исидора, молодой послушник, исполнявший у него иногда обязанности келейника, вот что рассказывал мне:
“Перед смертью батюшка позвал нас, близких, к себе, простился со всеми нами, дал нам наставления, а потом и говорит:
— Ну, теперь уходите: я буду умирать. А святые не любили, чтобы кто-нибудь наблюдал таинство смерти.
Так и сказал: “святые”.
“Батюшка был сам святой”, — не сомневаясь, тихо и уверенно сказал послушник. “Мы ушли. Через час постучались: ответа нет. Мы вошли. Он уже скончался, сложив на груди руки. Лик его был мирный”.
Похоронили его на общем кладбище и на крест сделали простую надпись о рождении и кончине батюшки († 4 февраля 1908 г.).
“Святые не любили”… Как он сравнил себя с ними? Очевидно, имел на это право. И преподобный Серафим говорил Елене Васильевне Мантуровой, когда она испугалась предложения батюшки умереть ей вместо брата, Михаила Васильевича:
— Нам ли с тобою бояться смерти, радость моя? Мы будем с тобою во Царствии Пресвятой Троицы!
Да, святые уже достигли бесстрашия любви, как сказал Апостол Любви Иоанн:
“Любовь до того совершенства достигает в нас, что мы имеем дерзновение в день суда, потому что поступаем в мире сем, как Он. В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся не совершен в любви” (1 Ин. 4, 17–18).
Значит, и преподобный Серафим, и батюшка о. Исидор достигли высоты любви. И как просто говорил мне о. Исидор о прославленном уже тогда Саровском праведнике:
— Преподобный-то Серафим не обидится на меня.
Так мы говорим лишь про подобных или равных себе.
Замечательно и другое обстоятельство в кончине батюшки. Он скончался 4 февраля. А в этот день творится память его ангела, преподобного Исидора Пелусиота… Значит, его святой одноименник и покровитель в иночестве призвал к себе, в горния селения, батюшку в день своей небесной славы.