— Один, дба, три день чай кидай, мало-мало кипит. Дебиська молоко пей-пей. Потом — собака кидай.
Мария сообразила: пока ребенок приноровится к берестяному рожку, можно, предварительно слегка прокипятив, кормить из этого соска дня три, а потом выкинуть его. Растроганная, она не знала, чем еще отблагодарить Майис. Ей очень хотелось сделать для нее что-нибудь приятное, и она предложила, когда подрастут дети, научить женщину русской грамоте. Та согласно кивнула головой, но тут из угла подал голос Степан:
— Не будет работать, будет газеты бесь день читать, потолок плебать. Не нузен мне такой грамотный зенсина.
Рассмеявшись, Майис объяснила, что муж шутит: на самом деле он и сам собирался заняться домашним ликбезом, но никак не может выкроить время. Степан грамотный, закончил четыре класса церковноприходской школы. Правда, пишет по старинке латинскими буквами, русскими не научился еще. Зато он передовик, лучший кузнец в округе, до войны даже ездил на Всесоюзный съезд колхозников-ударников в Москву и собственными глазами видел великого вождя, отца и учителя товарища Сталина, который подарил детям такие хорошие пеленки. А на войну мужа не пустили: колхоз не мог остаться без кузнеца.
— Я просился, — опустил голову Степан.
— Ок-сиэ, «просился», — передразнила Майис. — Тюрма мало! Люди убибай надо?!
После Гражданской совсем еще молодой Степан попал на два года в тюрьму из-за старшего брата Уйбанчи, белобандита.
— Я помогал насим, красноармейсам. Белые присли, меня били. Еле зибой остался. Потом — тюрма…
— А брат?
— Уйбанчу красноармейсы убили, — вздохнул Степан. Помолчав, спросил: — А тебя зачем выслали?
— За то, что муж еврей, — сказала, не задумываясь, Мария. И, неприятно удивленная собственным ответом, поправила: — Его признали социально опас… неблагонадежным.
Степан понятливо кивнул головой. Что-то по-якутски сказал вопросительно глянувшей на него Майис.
— Ябрей — нассия? — спросила она.
— Нация, — подтвердила Мария.
— Люди нету нассия, — заявила Майис.
— Почему? На земле очень много национальностей…
— Нету. Нуча-русский, саха-якут, ябрей, немес — нету. Люди дба нассия: хоросий люди, плохой люди.
— Больше никому не говори так.
— Тюрма? — усмехнулась Майис.
Простившись с гостеприимной семьей, Мария забрала дочь домой и уже на следующий день встала у конвейера кирпичной формовки чуть ли не на том самом месте, где погиб ее муж.
Шла четвертая сталинская пятилетка. Продовольственные карточки упразднили, как обещалось на прошлогодней сессии Верховного Совета СССР. Но развернутой торговли мукой, крупами и макаронными изделиями, о чем тоже говорили на сессии, не последовало. Без привычного минимума карточных продуктов стало еще труднее. Продовольствие поступало на Север с перебоями, местного зерна после нескольких лет засухи и неурожая недоставало, а цены на рынке были запредельными. За хлебом отстаивали в очередях по многу часов. В поселковой пекарне его пекли малыми партиями, да и тот был вязким, горьковато-кислым и хрустел на зубах от песка, невесть как попавшего в муку. Поэтому по воскресеньям Мария на всю неделю пекла по незамысловатому рецепту Майис пресные якутские лепешки из грубомолотой муки с отрубями.
Ближе к Новому году с политинформацией и тематическими лекциями на завод начали приезжать городские лекторы из общества «Знание». Слушая их, Мария думала об Изочке.
— Ежечасно в Индии от негигиенических родов умирает двадцать женщин, а около десяти миллионов детей в год — от голода, заразных болезней и недосмотра, — рассказывал лектор об ужасной жизни за рубежом.
У Марии сжималось сердце: присматривать за Изочкой оставалась полубезумная бабка-соседка. Хрипло каркая над ребенком похабные частушки, нянька сама же над ними и хохотала, во всю ширь разевая беззубый рот. Правда, службу несла исправно, легонько похлопывая по Изочкиному бочку даже тогда, когда задремывала ненароком, по часам кормила из берестяного рожка подогретым на печном поду молоком, а вместо пустышки совала девочке чистую тряпку-закрутку со смоченным в молоке кусочком лепешки. Приходилось закрывать глаза на все эти варварские ухищрения. Мария была готова мириться с чем угодно, лишь бы дочка не голодала.
Знакомая еврейка поделилась двумя банками американских сардин из заграничной посылки, которую по неведомой причине не раскурочили на почте. В выходной день, закутав дочку поверх одеяла в бушлат Хаима и прихватив сардины, Мария отправилась к Майис.