Ю.К.: Внешнее сходство с римлянином очевидно: моя сестра звала тебя Юстиниан, помнишь? А мне нравится мускулатура как у Зидана.
Ф.С.: Это ужасно!
Ю.К.: Нет, это классно! Наш сын называет его Зизу…
Я остановилась на наших несовместимых, но разделимых иностранностях. Бордосец, гордящийся своим происхождением, каковым ты являешься, и твоя бордоская родня — после недолгих колебаний, должна признать, — в конечном счете вы тепло приняли меня. Безусловно, иммиграция — это всегда испытание. Я обращаюсь к тем из вас, кто пережил иммиграцию и знает, что эта трагедия может обернуться удачей. Поскольку отторжение, исключение, ощущение того, что ты чужак, захватчик, которое вселяют в нас те, кто «у себя дома», «коренные жители», вытесняют нас на обочину общества: мы «не местные». От этой границы можно бросить критический взгляд, единственно свободный, потому что он отделен от принадлежности, которая считается нормальной, естественной. При условии, что мы не будем прилепляться к культу «корней», пребывая в безоговорочной ностальгии по «домашнему очагу/родине»… Только тогда иностранность становится условием, необходимым для независимости мышления: «Жизнь с мыслями — это иноземная жизнь», говорили греки, к мнению которых присоединялась Ханна Арендт, Пруст соглашался с ней, включив в число «иноземцев» гомосексуалистов, художников, писателей…
Фактически, для каждого из вас, из нас, причины этого страдания, которое влечет за собой изгнание и его обращение в свободу мысли, являются различными. Я, например, обязана метаморфозой, которую исследую сейчас вместе с вами, прежде всего личности Филиппа, беспрестанно пишущего собственную иностранность; а также его семье; моей семье, которую я не забываю, которая окружила меня большой любовью. Это «слово-чемодан» следует понимать в данном случае как соединенность, вписывающая в ребенка необходимое доверие, которое я называю «потребностью верить»: основание и условие «желания знать», которое может усомниться в «вере» как таковой вплоть до ее уничтожения в случае надобности. Таким образом, поскольку я верю — твердо убеждена, — что любима, к примеру, папой и мамой, ревность как таковая бессильна отравить меня. Такой-то меня не любит, предпочитает другую, соперники или соперницы, соперничество путают мне карты? Он просто ошибся! Мне до этого не дела!
Ф.С.: Или она…
Ю.К.: Или она, разумеется. Она, моя сестра, моя мать. Прототипы моих отношений с женщинами научили меня уважать различие и в этой области тоже, признавать собственные слабости, а также ставить на единомыслие, самоотверженность, как бы это сказать, самоотдачу? Моя сестра была прекрасной скрипачкой, училась у Ойстраха в Московской консерватории. Я же обожала музыку и восхищалась ее мастерством, но, увы, пела фальшиво. Мне никогда не приходило в голову расстраиваться из-за этого недостатка. Каждому свое королевство, своя сингулярность. Может быть, именно мамина способность отдавать всю себя двум дочерям, мужу, семье, передала мне эту ценность, коей является отдача, свойственная любви и превосходящая высшую степень совершенства?
По болгарскому радио передавали игру, нужно было ответить на вопрос: «Какой самый быстрый способ передвижения в мире?» и представить свой ответ в виде рисунка. «Самолет», — сказала моя младшая сестра. «Ракета», — поправила ее я. «Мысль», — подытожила мама. Я была в том возрасте, когда девочки пытаются стать дерзкими мальчишками, поэтому ответила: «Так не пойдет — мысль нельзя нарисовать!» Мама отлично рисовала. Несколькими штрихами она набросала снеговика со склоненной набок головой — снег таял под лучами солнца, — вокруг которого вращался спутник, запущенный ракетой. «Снеговик может умереть, но его мысль все равно покорит вселенную». Мы оправили ответ и требуемый рисунок, подписанный… моим именем. Я выиграла приз. Для мамы подобная самоотверженность была абсолютно в порядке вещей: никакой жертвы, только передача самоотдачи; мы вместе преодолеваем самих себя, ты можешь получать, не боясь потерять себя, мысль — и для женщин тоже, между женщинами, инь и ян не могут слиться, таковы уж мы есть — соприсутствующие навсегда.
Мне вспоминается этот эпизод, когда в совместной жизни, семейной жизни, люди заботятся о любви. Человек, которого я люблю, не является в этом случае «объектом попечения», он/она осуществляет себя вместе со мной.
Б.Б.: Это забота о другом.
Ю.К.: Забота о детскости другого, которая вызывает в женщине, коей я являюсь, — супруге или матери — отождествление с этой детскостью, ее ненасытностью, тоской, стремлением к идеальному исполнению. Я участвую в этой алхимии, сопровождаю это стремление, становлюсь ребенком или подростком. Все периоды моей жизни соединяются, уничтожаются, приостанавливаются в этот момент… любовный, если еще можно употребить это тяжеловесное, но столь загадочное, столь особенное слово… Нет, это нельзя брать за образец, схематизировать, ни в коем случае!… Нужно думать об этом вневременье, с которым я сталкиваюсь в переносе/контрпереносе, возможно, которое становится тогда сообщаемым…