Он второпях выскочил из магазина. Ему представилось, что в ту минуту, когда фотографии музыкантов завлекли его в магазин, он вступил на эскалатор, который с нарастающей скоростью движется к некой определенной цели. Спрыгнуть с него он уже не может. Да и не хочет вовсе. Он хочет двигаться дальше. К той именно цели. И сила, которую придает мужчине та цель, отражается на его лице, этой силой наливаются его руки, он щелкает пальцами, и этого достаточно — этого резкого негромкого щелчка, соскочившего с его вытянутых пальцев, достаточно, чтобы выхватить из звенящей, взвизгивающей и гудящей от трамваев, машин и хаоса всяких прочих звуков площади одну машину, такси, которое тотчас покорно подъезжает к нему, открывает ему дверцу и принимает на свои многоголосо возликовавшие мягкие сиденья. Его душевное состояние не позволяло ему ехать трамваем или, того более, идти пешком.
Перед домом, в котором жила Марга, он велел шоферу обождать, взбежал наверх, отомкнул дверь, огромными шагами, торопливо вбежал в маленькую комнату, двумя руками положил пластинку на кровать, вырвал листок из своего карманного календарика, но что же писать, ничего подходящего не приходило ему в голову, рука уже нетерпеливо елозила по бумаге, туда-сюда, точно лошадь, что не в силах дождаться стартового выстрела, и потому он просто написал: «Тебе, Марга, от твоего Г.». Большего он из себя не выжал, но строчки, точно молнии скакавшие вверх-вниз, в достаточной мере выдавали, каково было на душе у писавшего, когда он царапал эти слова. А написав, Ганс вскочил и пулей вылетел из комнаты. Только теперь ему удавалось контролировать свои движения: он медленно спустился с лестницы, лихорадка, сотрясавшая его, улеглась, его не кидало больше ни в холод, ни в жар, он сел в такси с таким видом, словно оно десятилетиями каждый день точно в это время и в этом месте ждало его, дабы везти всегда к одной и той же цели.
Не успел Ганс войти в редакцию, как Анна кинулась к нему, собираясь повиснуть у него на шее. Но так как он прошел все же шага два-три пешком — хотел явиться к Анне запыхавшись, — а в Филиппсбурге опять шел дождь, то плащ его намок. Стало быть, плащ нужно прежде всего снять («А то, Анна, еще платье промочишь и, чего доброго, простудишься!») и, конечно, аккуратно повесить на плечики, после чего он наконец повернулся к Анне и та, нетерпеливо ждавшая этого мгновения, пылко простерла к нему руки. Но он, перехватив их на лету, посмеялся снисходительно и, нагнувшись, прижал губы к тяжелой маленькой кисти.