Читателю ясно, что на этот вопрос мог быть дан только утвердительный ответ. Да, это был профессор Менцель — это он, с женой, пробирался через Бранденбургские болота и пески и едва не стал жертвой непокоренных сил природы. Велосипедист, вызволивший супругов из мокряди, тоже знаком читателю. Однако кто же, спросит читатель, тот третий, который здесь хотя и назван по имени, но никогда не сможет предстать самолично, этот книготворец, по-видимому, небесспорно дворянского происхождения, этот Макс фон (а может, и не «фон») Шведенов?
Наиболее полную (для нашего повествования излишне подробную) информацию о нем могли бы дать эти два человека, которые во имя его и заключили дружеский союз и никогда не уставали говорить о своем Шведенове. Но прислушиваться к их разговорам о нем мало толку, потому что каждый из них исходил (вполне справедливо) из знания другим того, чего лишен читатель: самого элементарного и вместе с тем самого фундаментального знания — школьного знания и энциклопедической премудрости, какую пока что негде почерпнуть, ибо в толковых словарях, справочниках о писателях и ученых, историко-литературных и научно-исторических энциклопедиях его имя не значится, ничего не сказано о нем и во «Всеобщем немецком биографическом словаре». Потому-то и уместно использовать короткую автомобильную поездку этой троицы от торфяного болота до Липро-са (ничем, кроме разговоров, недоступных пониманию непосвященных, не примечательную) для краткой информации, хотя будущим поколениям читателей она уже не понадобится, поскольку они получат ее в начальной школе из хрестоматии или учебника по истории, где будет помещен и неизвестно кем написанный масляными красками портрет, с которого серьезно и строго смотрит на нас тощий молодой человек с детскими глазами.
По всей вероятности, под портретом будет написано: «Макс Шведенов, 1770–1813, прогрессивный историк и революционный поэт», — а этого пока достаточно, чтобы понять, что породило заключенный на темной лесной дороге дружеский союз: объект исследования и толкования, к которому наши два персонажа пришли очень разными путями.
Совсем недавно об этом говорил профессор Менцель в своем радиоинтервью. Исходной точкой он взял известное высказывание Гёте (которое он наверняка знает наизусть), касающееся культурного наследия. Сперва он назвал его чрезвычайно важным, ключевым, сказал, что его значение выходит далеко за рамки своего времени, а затем поставил вопрос, охватывает ли оно весь круг относящихся сюда проблем, и смело ответил на свой вопрос отрицательно. Культурное наследие, которое нам надлежит освоить, обширнее того, что мы унаследовали от наших отцов: к нему относится и то, что было отброшено, растрачено или позабыто ими. Ибо те, кого Гёте метафорически назвал «отцами», для нас ведь буржуазия, которая, хотя и искусно драпировала свою страсть к наживе интересом к культуре, все же не стремилась поддерживать прогрессивные тенденции. Давно, еще студентом, он пришел к мысли, что на карте нашего прошлого есть белые пятна, которые ждут исследования; эта мысль постепенно в нем зрела и дала ему силы систематически и последовательно изучать в своей области науки (как всем известно, он историк) несправедливо, но не случайно забытые имена. Скрытый намек Меринга натолкнул его на Шведенова. То обстоятельство, что последний был весьма значительным поэтом, оказалось созвучным индивидуальным склонностям профессора. Вскоре он познакомит общественность со своей книгой об этом представителе немецкой ре-волюпионной демократии, плодом многолетних изысканий. Само заглавие — «Бранденбургский якобинец» — делает, собственно говоря, излишним сообщение о том, что данное открытие обогатит сокровищницу революционных традиций драгоценным камнем особого сияния. «Ибо в исторических и литературных творениях Макса Шведенова, — завершил свои рассуждения профессор Менцель, — дан блистательнейший ответ на вопрос, который штурм Бастилии поставил и перед Германией».
Когда Менцель однажды спросил, что привело его к Шведенову (мы забегаем вперед и говорим о том времени, когда оба друга были уже на «ты»), Эрнст Пётч не мог ничего сказать ни о такой систематичности, ни о такой последовательности, ни о таком широком взгляде, которым охватываешь и общие задачи, чтобы решать их в своей специальной области. После долгих колебаний, после длительных размышлений, после попытки отделаться от вопроса кратким «случайно» он в конце концов смог повести речь лишь о себе самом, о своих чувствах, своих пристрастиях, своих интересах, даже об одной быстротечной любовной истории, о своих уроках, которые он стремился оживить краеведением или по крайней мере использовал краеведение как повод, чтобы заставить вместо церковных книг изучать учебники, когда, например, ему казалось важным документально обосновать упоминание в одном из писем Шведенова жительницы Липроса по имени Доретта.
Всегда, когда Пётчу приходилось говорить о себе, он сбивался с одного на другое, и Менцель, не имея терпения следовать за рассказом, резюмировал: «Значит, ты пришел к М. Ш, через краеведение», попав тем самым почти в точку.
Ибо Пётч любил лишь то, что было ему близко, и овладеть для него значило — изучить как можно глубже. Если Менцель словно стоял на наблюдательной вышке и глядел вдаль в подзорную трубу, то Пётч как бы стоял с лупой на плоской земле, где любая изгородь закрывала обзор. Его знания были ограниченны, но в пределах этих границ универсальны. Он не интересовался ботаникой, но окружающие деревню сосны были изучены им вплоть до структуры древесины. Строительная техника не была его специальностью, но он хотел знать, каким образом сто пятьдесят лет тому назад, когда строили дом, в котором он живет, раскалывали валуны, чтобы наружные стены были гладкими. Рытье котлована толкало его к геологическим исследованиям, разговор с землемерами — к математическим. Всякая поездка вызывала у него сравнение с родными местами, и лучшей частью путешествия оказывалось возвращение домой. Он был исследователем не дерзким, но дотошным, фанатиком детали, эрудитом частного. Макс фон Шведенов родился в Шведенове — значит, надо им заниматься. Липрос — место действия его романов, и этого достаточно, чтобы они стали Пётчу любы и дороги.
Менцель был прав: увлеченность краеведением, конечно, источник одержимости Шведеновым, который никогда не иссякал, но это только один источник. Другой: Пётч ощущал душевное родство с этим человеком. В поэзии Шведенова он находил себя. В ней были сформулированы его чувства, описаны его страсти, предвосхищены его мысли. Пётч глядел в стихи и романы Шведенова как в зеркало, и его охватывал восторг.
Все это простительно, но называть это, вслед за Пётчем, чудом, все же не стоит — не стоит хотя бы потому, что многое из того, что он, как ему казалось, обнаружил своего в поэзии, наверняка он сам перенял из поэзии. Кто знает, любим ли мы что-то потому, что оно похоже на нас, или же мы начинаем походить на то, что любим?
Менцель долгое время подозревал, что, родись знаменитый Людвиг Лейхгардт не в отдаленном на десять километров Требаче, а в Липросе или Шведенове, Пётч стал бы специализироваться на изучении Австралии. Когда Менцель задал этот вопрос, Пётч очень серьезно и долго раздумывал, прежде чем дать отрицательный ответ: он обижался на Лейхгардта за то, что ни в «Проблемах геологии Австралии», ни в «Дневнике экспедиции из Моретон-Бея в Порт-Эссинг-тон» нет речи о Требаче или Верхней Шпрее.
Третья глава
Как свидетельствуют топографические карты, в том месте, которое называется Драйульмен и где сходятся лесные дороги из Арндтсдорфа, Шведенова и Герца, еще в начале нашего века стояла Липроская богадельня. В этом доме (когда он еще не был приютом для бедных) с 1804 до 1810 года жил уже известный читателю историк, романист и поэт; там же были созданы его поздние творения: «Достопримечательные события коалиционных походов до Базель-ского мира» в трех томах, памфлет «Мирный союз», сборник стихотворений «Увядший весенний венок», романы «Барфус», «Мужлан», а также «История Эмиля Германского». Вязов («Весело ввысь вознеслись вы из крепких корней», — говорится в стихотворении «Родные места») не было уже во времена Франца Роберта, первого исследователя Шведенова, дом, который никогда не украшала мемориальная доска, был снесен после первой мировой войны, когда село, строясь, растянулось до рукава Шпрее. Чтобы разыскать фундамент, Пётчу пришлось заняться раскопками.