Гудович смотрел на карту и поражался, что он ничего не чувствует сейчас, совсем ничего, а если и чувствует, то беспокойство - сумеет ли этот юноша передать сто долларов через верного человека в Тифлис, не обидится ли, если уж совсем по-американски предложить ему долларов двадцать за эту услугу?
М.М. следил за этим движущимся по самодельной карте пальцем капитана Сошникова и думал, что никогда не был патриотом и действовал просто как интеллигентный человек. И все эти названия деревень и весей не вызовут никакого интереса в Америке, даже если объяснить, что за них погибают хорошие люди. Люди и должны погибать, если ты их не знаешь, что им еще делать?
- Вы устали, - сказал Гудович, прикасаясь к пальто юноши. - Вам надо выспаться, а потом мы встретимся снова.
- Кто спит в Париже? - усмехнулся тот. - Хитрый какой! Неужели вы думаете я не понимаю, где нахожусь и как мне повезло?
Солнце взошло над Парижем, хмарь рассеялась, путь на Елисейские был открыт.
- Рассуждаем, рассуждаем, - сказал Сошников. - Как это можно: сообщать в Париже сводки с фронтов? Ведь это же Париж, господин Гудович, Париж!
Что-то было наивное в этой попытке Сошникова казаться грубее, чем он есть на самом деле, что-то объясняющее гораздо большее о положении на фронтах, чем можно было понять из его рассказа и этого движения нежного, почти девичьего пальца по демаркационной линии. И когда тот, сбросив пальто на руки, рванул вперед, сразу обогнав на несколько шагов, позабыв о собеседнике, Гудович чуть не вскрикнул от померещившегося ему сходства.
- Вы когда последний раз здесь были? - спросил Сошников. - Давно?
- В детстве, - сказал Гудович, - нас возил сюда отец, меня и сестру.
- Богатенькие? - засмеялся Сошников.
- Нет, просто у отца было право на бесплатный проезд с детьми раз в году, он - путеец, начальник Закавказской железной дороги.
- Как? - юноша даже согнулся, будто у него заболело что-то внутри. Закавказской? Как же, как же, Гудович?
- Да, Михаил Львович Гудович.
- Я не об отце, о вас, о вас.
- Ну, да, и моя тоже.
- Вы ведь в Петербурге изволили закончить?
- Да, исторический. Мы знакомы?
- Я ваше имя сто раз на дню слышал, и всегда меня от него мутило. Нину Сошникову помните?
- Да, она моя невеста, - сказал Гудович.
- Ах, вы - жених! Так что же вы, жених, в Америке сидите, когда ваша невеста подыхает в Петербурге? Что вы знаете, Гудович, о своей невесте?
- Я уже два года пытаюсь навести справки, но безуспешно..
- Ну и жених, ну и жених!
- А вы ... знаете?
- Так сразу и сказать? Все или частями? А вам что, Гудович, знать нужно? Как ваша невеста под большевиками жила, пока вы в Америке пребывали, а я на фронте? Извольте, Гудович: ваша невеста Нина Сошникова, то есть сестра моя Нина Сергеевна, похоронив нашу драгоценную маму, вашу предполагаемую тещу, Веру Николаевну Сошникову, осталась в Петербурге одна, без всяких средств к существованию, а потом там же, в Петербурге, от горя, что ее никто - ни брат, ни жених - не ищет и искать не собирается, замуж за какого-то штатского хмыря вышла, а он возьми и помри в одночасье, оставив ее с ребенком. А вы думали, она вас ждет, Гудович, пока вы в Америке кувыркаетесь? Нет, мы, Сошниковы, другие, мы сами как-нибудь, без вашей помощи!
- Прекратите, прекратите!
- Не прекращу, я люблю Нинку и оскорблять ее вам не дам, это счастье, что она нас раньше не познакомила, я бы вас придушил, от одного вашего имени меня воротит!
- Не надо, пожалуйста.
- А она все говорила: Гудович, Гудович, Мишенька, Мишенька. Ведь вы Мишенька?
- Мишенька, - сказал Гудович.
- Какой же вы, к чорту, Мишенька, когда она в Петербурге погибает!
- Я очень люблю вашу сестру, - сказал Гудович. - Я очень люблю Нину.
- Так бегите, бегите! - Взмахнул рукой юноша. - Бегите в Петроград, это просто, прямо и налево, по узкоколейке, через мост, по рытвинам и канавам, через моря и реки, бегите, Гудович, спасайте свою невесту!
- Я спасу, - сказал Михаил Михайлович. - Я обещаю вам, что найду ее и спасу, вы мне только какую-нибудь зацепочку дайте, у меня в Петербурге мама, знаете, мне везет, я за что ни возьмусь, все получается, и в этот раз получится, я знаю.
- Спаси Нину, Гудович, - сказал Сошников. - Вызволи ее Христа ради, - и он приблизил свое такое родное, милое лицо к лицу Михаила Михайловича, - я тебе за это на любых фронтах побеждать буду, при любых командирах...
6
- Пиастры! Пиастры! - дурными голосами кричали Наташа и Игорь, размахивая в воздухе очередной стодолларовой бумажкой, и Михаил Львович злился на себя, что разучился радоваться этим с неба свалившимся деньгам, а сразу же, получив их, начинает думать о семейном бюджете и о том, что денег в доме при нынешней дороговизне осталось дней на двадцать.
Не было предела легкомыслию его детей, легкомыслие Наташиной мамы совсем другое - тайное, хмурое, себя он считал серьезным человеком, а дети сгорали, как петарды.
- Это деньги Игоря! - шумела Наташа. - Миша написал, что высылает для Игоря, правда, папа? Игорь может делать на эти деньги, что хочет, Игорь, это твои деньги, ты купишь себе штаны, носки, новые ботинки и, если хватит, тужурку у дяди Васо, бежим торговать тужурку!
Эти шальные деньги из Америки давали возможность жить, будто ничего не случилось - ни революции, ни войны, ни превращения Грузии в маленькое независимое государство. Наташа продолжала брать уроки пения, мечтая попасть в консерваторию, а уже потом на лучших оперных сценах зарабатывать бешеные деньги, чтобы кормить их всех, и уж тогда обязательно вернуть весь долг брату, вот удивится, получив такую тьму денег, конверт без обратного адреса. Только - Гудовичу М.М., его превосходительству, но надушенный ее любимыми парижскими духами, пусть все-таки догадается, а пока можно тратить эти деньги не считая, потому что есть Америка - очень богатая страна и брат, который, правда, неизвестно сколько там получает, ну уж, наверное немало, потому что он - умница, ее брат, ему есть за что платить. И она забрасывала Мишу просьбами о деньгах на бесконечные покупки, делающие ее жизнь совсем такой, как в прошлом: чулки, боа, шарфы, вечерние платья, туфли на высоком каблуке, - все, что она не успела купить в Париже, потому что была еще ребенком, и не могла сейчас, потому что Париж далеко.
И еще деньги были важны, чтобы не страдал Игорь, он никак не мог устроиться на работу, и это она, Наташа, тайно от мужа просила Мишу хотя бы один раз прислать не отцу, а мужу, чтобы тот мог почувствовать себя независимым хотя бы на день.
Догадайся Михаил Львович о ее маленьких хитростях, он бы очень рассердился: он-то знал цену деньгам, и никак не мог без слез принимать эти Мишины подарки, и давал себе слово не просить и не брать, но просил и брал вот что удивительно, прожить на его зарплату оказалось просто невозможно, и потом необходимо снимать дачу для внучки, в Тифлисе летом страшно жарко, самому ездить на месяц в санаторий, астма проклятая, в конце концов это нормально, что в какой-то момент старший сын берет на себя заботу о семье.
- Ты обносился, Игорь, - сказал Михаил Львович. - Наташа права.
- Вот, - сказала Наташа. - Я тут свое записала, мне кажется, должно хватить.
- Мы купим ишака, - сказал Игорь.
Он сказал это легко-легко, мечтательно, как говорят больше для себя, глядя на облака или море, не заботясь о произведенном на присутствующих впечатлении.
Это произошло в половине первого, Михаил Львович как раз взглянул на часы, решив, что вопрос о деньгах исчерпан.
- Мы купим ишака, - сказал Игорь.
- Сие есть поэтическая вольность? - спросил Михаил Львович. - Или просто шутка?
- Сие есть строгий стратегический план с гарантированной победой в конце. Долой бедность! Нет, правда, я хочу купить ишака, это лучшее применение деньгам, Миша будет доволен, мы купим ишака, чтобы ни о чем больше не заботиться, понимаешь, Наташа?