Ему чудилось, что он с ними давным-давно не виделся и вскоре должен расстаться опять. Сам не соображая, что делает, он снова наполнил рюмки, и те четверо протянули к ним загрубевшие узловатые пальцы.
— Подождите-ка, у меня найдется кое-что получше, — сказал он и умолк, наблюдая за тем, что творится на другой стороне бульвара. Свет фонарей плеснулся на синевато-стальные шлемы: gardes mobiles выстраивались поперек бульвара, перекрывая выход на улицу Фобур; прямо на окна кафе был наведен пулемет.
«Так, — подумал хозяин. — Значит, мои молитвы услышаны. Теперь только б не сплоховать. Не буду глядеть в ту сторону, ничего им не скажу, поскорей спрячусь в безопасное место. Как там боковая дверь, заперта?»
— Пойду принесу другой коньяк, — сказал он вслух, — настоящий «Наполеон». Все делим поровну.
Но, как ни странно, откидывая прилавок и выходя из-за стойки, он совсем не испытывал торжества. По пути в бильярдную он заставлял себя не спешить: ни в коем случае не следует их настораживать. Он старался взбодрить себя мыслью, что каждый его замедленный, словно небрежный шаг — это удар в защиту Франции, в защиту его кафе, в защиту его сбережений. У лесенки ему пришлось перешагнуть через ноги девушки — она спала. Он заметил, как выступают под стареньким платьем острые лопатки, и, подняв глаза, встретил взгляд ее брата, полный отчаяния и боли.
Он остановился. Нельзя же пройти мимо них, ничего не сказав. Ему словно хотелось оправдаться в чем-то, как если бы он стоял за неправое дело. С деланным добродушием он помахал пробочником перед лицом юноши.
— Еще рюмочку коньяку, а?
— Говорить с ними без толку, — сказал красный. — Они немцы. По-нашему не понимают ни слова.
— Немцы?
— Там-то ему и повредили ногу. Концлагерь.
Хозяин внушал себе, что надо торопиться, надо скорее уйти от них в другую комнату и запереть за собою дверь, что конец уже близко; но безнадежность во взгляде юноши смутила его.
— А что же он делает здесь?
Ему никто не ответил, словно вопрос этот был такой глупый, что отвечать на него не стоило. Понурившись, он вышел за дверь, но девушка даже и тут не проснулась. Он чувствовал себя чужаком, покидающим комнату, где все остальные — друзья... Немцы... Не понимают ни слова...
Настойчиво пробиваясь сквозь густой сумрак его сознания, сквозь жадность и неуверенное торжество, на свет выбралось, будто горстка лазутчиков, несколько немецких слов, уцелевших у него в памяти от далеких-далеких времен: строчка из гейневской «Лорелеи», которую они учили в школе, и слово «Kamerad»[2], оставшееся от войны и связанное с воспоминаниями о страхе и сдаче в плен, а еще неизвестно откуда взявшиеся слова «mein Bruder»[3]. Он открыл дверь в бильярдную, плотно прикрыл ее за собой и неслышно повернул ключ.
— Бью в центр, — объявил клиент и нагнулся над большим зеленым столом.
Но, как раз когда он стал целиться, щуря узкие злющие глазки, опять началась стрельба. Раздались две пулеметные очереди, а в перерыве между ними — звон разбиваемого стекла. Девушка выкрикнула что-то, но этого слова хозяин не знал. Потом из бара донесся топот бегущих ног, стукнул откинутый прилавок стойки. Хозяин присел на бильярдный стол, напряженно вслушиваясь, но больше ничего не услышал — из-под дверей и сквозь замочную скважину просачивалась тишина.
— Сукно! О господи, сукно! — воскликнул клиент, и хозяин поглядел вниз, на свою собственную руку, ввинчивающую пробочник в стол.
— Неужели этой неразберихе конца не будет? — сердито сказал клиент. — Я ухожу.
— Подождите! — взмолился хозяин. — Подождите!
Из бара послышались голоса и шаги. Голоса были незнакомые. Подкатила машина, но вскоре опять уехала. Кто-то стал дергать дверную ручку.
— Кто там? — крикнул хозяин.
— А вы кто такие? Открывайте!
— Да это полиция, — сказал клиент с облегчением. — Так на чем я остановился? Бью в центр.
И он стал натирать кий мелом. Хозяин отпер дверь. Так и есть, gardes mobiles; он снова в безопасности, но два окна в баре выбиты. Красных как не бывало. Он обвел взглядом откинутый прилавок, разбитые электрические лампочки, расколовшуюся бутылку, из которой за стойку медленно стекало вино. В кафе было полно gardes mobiles, и он со странным облегчением вспомнил, что не успел запереть боковую дверь.
— Вы владелец? — спросил офицер. — По стакану пива всем моим людям, а мне коньяку. Живей поворачивайтесь.
— Девять франков пятьдесят, — подсчитал хозяин и наклонил голову, чтобы получше разглядеть звякавшие о стойку монеты.
— Видите, — важно проговорил офицер, — мы вам платим. — Кивком головы он показал на боковую дверь. — А как те, заплатили?
— Нет, — признался хозяин, — не заплатили. — Но, пересчитывая монеты и бросая их в кассу, он поймал себя на том, что в уме повторяет заказ офицера: «По стакану пива всем этим людям». Те хоть не зажимались, когда заказывали выпивку, этого у них не отнимешь. Взяли четыре коньяка. Ну, правда, не заплатили.
— А как же окна? — неожиданно резко сказал он вслух. — Кто мне заплатит за окна?
— Не беспокойтесь, — сказал офицер. — Правительство заплатит за все. Вы только пришлите счет. Да поторапливайтесь с коньяком. Некогда мне заниматься болтовней.
— Вы же сами видите, сколько бутылок разбито, — не унимался хозяин. — А кто заплатит за них?
— Вам заплатят за все, — повторил офицер.
— Пойду в погреб, надо еще принести.
Его возмущало, что офицер все повторял слово «заплатят». «Врываются ко мне в кафе, — думал он, — выбивают окна, приказывают мне то одно, то другое и воображают, что так и надо, раз они мне заплатят, заплатят, заплатят». Ему вдруг пришла в голову мысль, что эти люди — захватчики.
— А ну, побыстрее! — бросил ему офицер и, отвернувшись, принялся распекать полицейского, прислонившего свою винтовку к стойке.
У спуска в погреб хозяин остановился. Здесь было темно, но в проникавшем из бара свете он разглядел на середине лесенки неподвижное тело. Его затрясло с такой силой, что прошло несколько секунд, прежде чем ему удалось зажечь спичку. Молодой немец лежал навзничь, головой вниз, и кровь из глубокой раны в черепе стекала на нижнюю ступеньку. Глаза его были открыты, их взгляд, словно направленный на хозяина, был исполнен отчаяния, как и прежде, при жизни. Хозяин никак не мог поверить, что юноша мертв.
— Kamerad, — позвал он и наклонился над телом. Догоравшая спичка обожгла ему пальцы и погасла, а он, склоняясь все ниже и ниже, пытался припомнить какую-нибудь немецкую фразу, но на ум ему приходило только «mein Bruder». Вдруг он повернулся, взбежал по лестнице и, швырнув офицеру в лицо спичечный коробок, срывающимся, истерическим голосом крикнул ему самому, его людям, клиенту, нагнувшемуся под низким зеленым абажуром:
— Свиньи вы! Свиньи!
— Что? Что такое? — воскликнул офицер. — Вы сказали, что он ваш брат? Быть не может!
Недоверчиво хмурясь, он смотрел на хозяина и позвякивал в кармане монетами.