— Станциям — доложить обстановку…
…Кончилось всё неожиданно и скверно. Во дворе вдруг появился дядя Филя, дворник. Это был одноногий, грузный, весь какой-то растрёпанный мужчина. Оглядев свои владения, он зарычал:
— Безобр-разие! Эвон что опять натворили, — и рявкнул: — Кавардак!
А какой кавардак? Доски по двору разбросали — это верно. Ну так ведь их собрать недолго.
А дядя Филя надрывался:
— Я, что ли, за вами прибирать буду? От горшка два вершка, а уже хулиганят. Боровиковы, отцу пожалуюсь… А это что за девчонка на крыше? Немедля с крыши долой!… А ну, доски на место! Живо поворачивайтесь!
Он метался по двору, припадая на деревянную ногу, размахивая руками и покраснев от злости.
А чего тут злиться? Ребята быстренько собрали доски и сложили их на место. Только куда-то исчез Гоша. Татка косилась на дворника и яростно пофыркивала. Саша сказал:
— Ничего. Это он с похмелья. Покричит — и успокоится. Просто ему нравится кричать.
— А мне, когда на меня орут, не нравится, — сказала Татка и потихоньку показала дяде Филе язык.
Гошина тайна
Когда под вечер Татка опять вышла во двор, там никого не было. Двор был пустой и скучный. Четыре небольших деревца, беседка, куча досок да гараж — вот и всё, что было во дворе.
Татка побросала мячик о стену, потом, пиная камешек, побрела по асфальтовой дорожке вдоль дома. Возле одного из подъездов она услышала какие-то странные звуки — похоже, поскуливала собачонка.
— Жмурик! — позвала Татка и заглянула в дверь. В подъезде было сумрачно. Под лестницей, уткнувшись лицом в стену, стоял Гоша Галошин. Его плечи вздрагивали. Гоша плакал.
Татка тихонечко окликнула его, и Гоша обернулся. В мокрых глазах были горечь и злость. Он, конечно, помнил её слова про ослиные уши, а она — его презрительные слова о ней. Но всё равно Татка подошла поближе.
— Ты что? Случилось что-нибудь?
Он опять отвернулся к стене.
— Тебя побили? Или что?
— Ничего, — сердито буркнул он и судорожно вздохнул.
Татка потопталась на месте, не зная, что сказать.
— Ну ладно, — решила она наконец, — пойдём во двор, там никого нет.
— Не пойду я никуда, — не очень внятно ответил Гоша; ему было стыдно.
Татка это поняла.
— Да ведь все равно я видела, как ты плакал. Пойдём.
Через минуту Гоша тоже вышел. Он присел рядом с ней на доски и, низко нагнувшись, стал щепкой ковырять землю.
Татка деликатно помолчала, потом не выдержала:
— Что ж ты не рассказываешь? Или ты ревел от удовольствия?
Гоша ещё раз всхлипнул и пробурчал:
— А ты бы не заревела, если бы тебя жуликом обозвали?
— Как это жуликом?
— А вот так!
И Гоша рассказал ей всё.
У него родителей нет, и живет он с тёткой и дядей. Тётка родная, сестра его мамы, она Гошу любит. А дядя — человек угрюмый и злой. Он всё время твердит, что жена балует племянника, и ругается, когда тётка дарит что-нибудь Гоше. Недавно она подарила ему компас. Дядя всё ворчал, а потом напился и поломал компас. Взял молоток и разбил. А вчера тётка подарила пистолет и сказала: «Ты не говори дяде, что это я тебе купила. Скажи, будто приятели дали». Сегодня дядя увидел пистолет и отобрал. Гоша сказал ему: «Это не мой, это ребята дали». А дядя разорался и обозвал племянника жуликом. Ещё прибить хотел. Обидно ведь. Как тут не заревёшь?
— Что он у тебя зверь какой-то, что ли? — сказала Татка.
— Ты же его знаешь, видела, — ответил Гоша и, взглянув в её удивлённые глаза, пояснил: — Ну, днём-то сегодня на нас кричал. Дворник. Это и есть мой дядя. Дядя Филя, Филипп Романович.
— А-а-а-а, — сказала Татка, будто ей всё-всё сразу стало понятно. Помолчав, она деловито спросила: — Ну и что будем делать?
— А ничего не сделаешь, — Гоша вздохнул.
Татка задумалась. Ей стало жалко Гошу. Она представила, как ему живётся. В одном углу комнаты сидит ласковая тётка и манит племянника подарками да сладостями, а в другом — лохматый злой мужик грозит ему кулаком и ругается. И сама тётка боится мужа, учит племянника врать. Вот он и врёт. И ребятам врёт, хвастает, выхваляется, а самому плакать хочется.
Трудно живётся Гоше. А как ему помочь?
— Только ты смотри, — сказал Гоша Татке, — не говори об этом никому.
Она передёрнула плечиком, сказала насмешливо и горько:
— Тайна?
— Да, — насупился он, — тайна. Зачем это мне, чтобы ещё ребята насмехаться стали?
— Почему насмехаться? Разве над таким насмехаются?