Братья Стругацкие

Тем не менее полное несогласие с «Туманностью Андромеды» выразилось у Стругацких в том, что определяло эстетические ценности романа, то есть в области психологического и характерологического анализа героев. Ефремов с типично соцреалистическим безразличием к эстетике экспериментировал «до конца», действительно пытаясь представить отличающуюся от сегодняшней психику, не обращая внимания на то, что неправдоподобие мышления в восприятии читателя сделает персонажей плоскими, бумажными. Вот как, например, он пытался «образно» показать мышление будущих людей исключительно в категориях диалектики:

Эрг Ноор шел без обычной стремительности, переступая босыми ногами по мягкой траве. Впереди, на опушке, зеленая стена кедров переплеталась с облетевшими кленами, похожими на столбы редкого серого дыма. Здесь, в заповеднике, человек не вмешивался в природу. Своя прелесть была в беспорядочных зарослях высоких трав, в их смешанном и противоречивом, приятном и резком запахе^{{{125, 271}}}.

Характерно, что в польском переводе этот перл диалектического восприятия мира опущен.

Похожие фрагменты можно подобрать для иллюстрации всех отмеченных Рюриковым особенных свойств психики и чувств.

Стругацкие в вопросах психологии и писательского душеведческого ремесла хотели остаться «консерваторами» и даже вымыслили соответствующую футурологическую теорию не качественных, а количественных изменений, ведущих к будущему идеальному обществу (то есть не возникновение совершенно «нового» человека, а распространение «хороших» людей в соответствии с нашими сегодняшними нормами), которая могла защитить их от упреков в отходе от идеологии. Выигрывала от этого и читательская привлекательность их текстов. Они могли сделать часть персонажей носителями комизма, давать им различные характеры (оригинал, зануда, глупец), касалось это прежде всего эпизодических персонажей. Однако излишняя привязанность к вопросам психики была и опасной. Она поставила на их творческом пути ловушку, которую не смогли обойти многие социалистические писатели. Ведь если существенной гарантией создания коммунистического общества является воспитание людей настолько добрых, мудрых, сознательных, чтобы они захотели соблюдать его законы (а именно так часто считали советские марксисты), то трудно ответить на вопрос: «А что будет, если человек по своей натуре не является добрым, или добро и зло представлены в нем в равной мере?»[28]

Окончание «Возвращения» было еще, в соответствии с правилами, оптимистичным, но уже содержало и сомнения[29].

После первой части, в которой изображена «завязка действия», второй — описывающей подробности мира развитого коммунизма, шла третья и последняя, подводящая итоги, под названием «Какими вы будете». Она состояла из трех эпизодов: «Свидание», «Поражение» и собственно «Какими вы будете»[30].

«Свидание» рассказывало о трагическом, случайном контакте с космонавтом другой цивилизации, которого застрелил охотник Поль, думая, что перед ним зверь; тем не менее это событие в любом случае открывает новую главу в истории человечества.

«Какими вы будете» завершало повесть. Трое приятелей: Кондратьев, Горбовский и Славин, беседуют о дальнейшей судьбе человечества, в результате чего на последней странице книги появились слова:

Мое воображение всегда поражала ленинская идея о развитии человечества по спирали. От первобытного коммунизма нищих через голод, кровь, войны, через сумасшедшие несправедливости — к коммунизму неисчислимых духовных и материальных богатств. С коммунизма человек начал и к коммунизму он вернулся, и этим возвращением начинается новая ветвь спирали, ветвь совершенно уже фантастическая…^{{{2, 308}}}

В скором времени писатели захотят заглянуть в это посткоммунистическое будущее, вот только этот образ идеального общества и всемогущего (но очень, очень беспомощного) человека будет исполнять в их произведениях и качественно, и идеологически другие функции. А пока их целью станет выяснение некоторых неясностей, о которых в последней части также упоминается, но уже не в тираде персонажа, а в двух очень метафорических историях.

Первую из них рассказывает Горбовский. Это байка о том, как он встретил путешествующего во времени потомка, для которого ничто уже не составляло трудностей, и задал ему вопрос:

28

В беседе с «люденами» Борис Стругацкий отмечал: «Такой вопрос у нас возникал каждый день, но мы не знали на него ответа. Поскольку основная наша цель была — показать мир, в котором нам хочется жить, мы эту проблему как бы отодвигали. А потом она появилась, она все равно пролезла, в том же самом „Жуке в муравейнике“ она практически пролезла…» — Прим. перев.

29

Тем не менее сомнения носили победный характер. Возобновляя в 1967 г. «Полдень, XXII век», Стругацкие снабдили текст вступлением, в котором столь старательно сконструированный в соответствии с указаниями классиков образ коммунизма представили как субъективное, не имеющее футурологических амбиций, видение.

Здесь я хотел бы процитировать также большое высказывание Стругацких на тему их раннего — когда они писали и «Полдень» — творчества, а также идейного перелома, который в значительной степени лишил актуальности их произведения — по крайней мере, в глазах самих братьев:

Корр[еспондент]. Стругацкие ранних книг и книг последних лет, мне кажется, верят в разные вещи. Во многом они просто антиподы друг другу. Герой их ранних книг — коллективист, герой книг последних лет — индивидуалист, одиночка. Стилистика их ранних книг, способ изложения материала — крайне эмоциональны, а в книгах последних лет они подчеркнуто суховаты, последовательны, логичны. Не случайно, скажем, в последнее время появился и был воплощен ими замысел романа, состоящего из одних документов.

Б[орис] С[тругацкий]. Я понял, что вы хотите сказать и почему этому вопросу предшествовал вопрос о вере Стругацких… О Стругацких ранних произведений можно было сказать, что это люди, которые свято и безусловно верят в близкое коммунистическое будущее…

Корр. Настолько, что как бы даже живут уже в нем…

Б. С. Стругацкие более поздние, получается, как бы отступились от этой веры и так же, как их герой, уже больше думают о себе… Это ведь и так и не так. Мы всегда исходили из того, что человек — это животное, но разумное. Если оно разумное, значит, оно должно разбираться в том, что хорошо, а что плохо. И именно в связи с разумностью такого рода в мире появляется все больше доброго и хорошего…

Корр. Простите, но «разумный» в нашем разговоре — это человек гармонии эмоционального и рационального, или просто тот, у кого хорошо устроены мозги?

Б. С. Я вкладываю в этот термин самый простой, примитивный смысл: разумный — значит способный разобраться в мире, который его окружает. Короче говоря, разумный — это значит ученый.

Корр. А чисто человеческие качества (сердце, душа) куда подевались на этом фоне?

Б. С. Сердце, душа были для нас функциями разума. Подразумевалось, что если человек разумен, значит, у него и с остальным все в порядке. Потому что если человек разумен, то ему ясно, что хорошо себя вести — правильно, а плохо себя вести — неправильно. Причинять вред людям — плохо, нести добро людям — хорошо. Это разумно, понимаете? Именно такова была наша начальная установка. И далее. Человек с течением времени принципиально не меняется. Пифагор и Ньютон, разделенные тысячелетиями, одинаково разумны. И человек, который появится еще через тысячу лет, в этом смысле будет, видимо, на том же уровне. Происходит ли тогда вообще что-нибудь с людьми? Мы выдвигаем гипотезу, что все человеческие качества (доброта, чувствительность и т. д.) распределяются по гауссиане — это такая колоколообразная кривая. То есть в каждый отдельный момент времени злобных людей мало. И очень добрых людей — мало. Основная масса держится где-то в середине. Предположим, что все качества людей со временем — в силу общего улучшения условий существования — становятся все лучше. Наука развивается все сильнее, материальный уровень растет, люди становятся добрее, образованнее, умнее и т. д. Гауссиана сдвигается по горизонтали, и человек, который вчера по доброте своей был чем-то совершенно исключительным, через сто лет уже будет рядовым явлением. А исключительная доброта, соответственно, будет чем-то таким, чего мы себе сегодня и представить не можем. Отсюда получается, что через сто, двести лет действительно наступит время, когда — от каждого по способностям, каждому по потребностям, когда — изобилие материальных благ, нет необходимости вцепляться друг другу в глотки, когда — разработана теория воспитания, и с детства человека выращивают добрым и хорошим, а значит, мир постепенно населяют только добрые и хорошие люди, когда, наконец, будут реализованы вещи, казавшиеся разумными еще тысячелетия назад. Приблизительно так, на уровне схемы, мы представляли себе движение человечества в будущее.

И именно эти представления отразились в наших ранних вещах. Все зло, вся мерзость, все негодяи, подлецы, трусы — считали мы — со временем отомрут за ненадобностью. Не надо будет делить кусок хлеба, не надо будет делить посты, жилплощадь с окнами на юг… И чем дальше, тем больше добрых и хороших людей будет в мире, а потом добрых и хороших людей станет подавляющее большинство, и наступит коммунизм — светлое будущее всего человечества…

Корр. Но он все не наступал и не наступал…

Б. С. Да… Очень скоро мы поняли, что вся эта картина не так проста, как нам кажется. Ниоткуда, скажем, не следует, что гауссианы сдвигаются, ниоткуда не следует, что с течением времени человек обязательно будет становиться добрее, ниоткуда не следует, наконец, главное — что увеличение количества материальных благ на душу населения приводит к улучшению человека. Мы сплошь и рядом наблюдали картину обратную. И в нашей стране, и в других странах. Количество материальных благ на душу населения растет, а души лучше не становятся. И чем дальше, тем больше нам приходилось задумываться о том, что, если даже всего будет навалом, найдутся люди, которым вечно будет чего-то не хватать. Поэтому, в частности, выпуская второе издание «Полдня» (1967 г.), мы сделали к нему специальное предисловие, в котором оговаривали, что общество, изображенное нами в этой повести, совсем не обязательно будет именно таким для всего человечества. Это просто общество, в котором нам хотелось бы жить.

Все оказалось сложнее и страшнее. Человек оказался гораздо более сложным устройством, чем «животное разумное». <…> Оказывалось совсем непонятно, как из окружающего мира вырастет мир Полудня. Куда денутся миллионы и миллионы окружающих нас людей, совершенно негодных для жизни в мире Полудня? А потом мы спросили себя: господи, куда же девать тогда тех людей, которые в общем-то хорошие, но не без червоточинки? И не смогли себе ответить. Так что, действительно, в этом смысле сегодняшние Стругацкие, наверное, гораздо большие скептики, чем Стругацкие пятидесятых^{{{11, 431–434}}}. —

Прим. авт.

30

На самом деле повесть «Возвращение (Полдень, 22-й век)» 1962 и 1963 гг. имела другой состав (новелла «Поражение» вообще не входила в нее) и другой порядок новелл (новелла «Свидание» под названием «Люди, люди…» располагалась в середине повести). Более четкий контур, соответствующий данному описанию, повесть приобрела лишь в 1967 году, когда была опубликована под названием «Полдень, XXII век (Возвращение)». — Прим. перев.