Так же, как пришельцы не могли сначала понять, что происходит, так и местные жители смотрят на них через призму своих стереотипов. Однако земляне учатся, а систему понятий аборигенов, хотя она и бесконечно неадекватна ситуации, никоим образом модифицировать нельзя, так как они не принимают ничего, что выходит за границы нормы. (Кстати, «желающие странного»{{3, 91}} или интеллигенты — это наиболее презираемая категория узников.) Таким образом, «Попытка…» оказывается кошмарной притчей о могуществе самодовольной глупости и беззащитности мудрости и добра. Ведь в ситуации, когда тупой и уверенный в себе противник не может оценить положение даже настолько, чтобы испугаться, а вторая сторона скована моральными принципами, без нарушения которых (убийства) невозможно продемонстрировать глупцу свое преимущество, — благороднейшему не остается ничего другого, как уйти. Вот только… останется ли он благородным, если уйдет?
Указание, как действовать в такой безвыходной ситуации, дает поступок историка, который реагирует на первый взгляд истерично, с яростью расстреливая из дезинтегратора шеренгу идущих по шоссе машин, которые являются для аборигенов синонимом вечности. И хотя непоколебимо идущую колонну, метафору течения истории, не удается остановить, Саул отмечает: «…начинать здесь нужно с чего-нибудь подобного. Вы сюда вернетесь, я знаю. Так помните, что начинать нужно всегда с того, что сеет сомнение»{{3, 110}}. Действительно: в борьбе с тупым самодовольством, фанатизмом, глупостью, примитивными стереотипами результат может дать лишь пробуждение критицизма и распространение неуверенности постановкой вопросов, на которые нелегко найти ответ.
Окончание произведения несколько напоминало «мораль», содержащуюся в финале «Стажеров». Историк неожиданно исчезает, оставив записку, из которой становится ясно, что он является советским офицером, узником концентрационного лагеря. Оказавшись после бегства из лагеря на краю смерти, он «дезертировал в коммунизм», а теперь возвращается, так как у него осталась еще полная обойма. Такой — вопреки законам жанра — совершенно не подготовленный и рационально не объяснимый поворот действия требовал символического прочтения, становился универсальным моральным посланием. Означало бы оно (если, к примеру, использовать его для определения обязанностей писателя-фантаста), что вместо построения отвлеченных умозаключений на тему будущего великолепия следует воевать с сегодняшним злом, так как «каждый должен дострелять свою обойму»{{112, 345}}.
Трудно ответить на напрашивающийся вопрос о причине ощутимой в содержании «Попытки к бегству» радикализации взглядов писателей. Может быть, повлиял личный опыт? Может быть, произошло что-то такое, благодаря чему они увидели некие закрытые для них до той поры аспекты действительности, которые исключали ее автоматическую и бесконфликтную эволюцию в сторону всеобщего счастья? Не знаю, что это было[38], но могу предположить, что воздействие было мучительным и внезапным[39] — окончание «Попытки…» свидетельствует о поспешности, стремлении выкрикнуть о новом понимании своих обязанностей. К тому же это окончание было очевидной художественной ошибкой.
Мало того, что столкновение в фабуле произведения аж четырех цивилизаций (современной нам, будущей коммунистической, космической средневековой и космической высокоразвитой) противоречило принятому в жанровой традиции НФ жизненному правдоподобию фантастического элемента, так еще окончание действия вносило в нее неожиданно чудесную, сказочную мотивацию, а как говаривал Лем:
Над миром литературы, словно небо над землей, витает закон, которого никто из творцов не смеет нарушить: в соответствии с ним до конца произведения обязательно должна быть та же условность, которая его открыла. <…> Как не существует партия таких шахмат, которые во время игры превращаются в шашки, а потом — в «игру в Чапаева», так не существует и текстов, которые начинались бы как сказка, а заканчивались как реалистичная новелла. Произведение, имеющее такие градиенты переменчивости, может появиться лишь как пародия с генологическим адресом <…>. Однако невозможно реализовать такое творчество всерьез{{120, 1, 117}}.
38
Я не предполагаю гипотетического «влияния», но обращаю внимание читателей, что в 1962 году был опубликован «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына. А XXII съезд КПСС несколько раньше вскрыл факты, связанные с существованием лагерей, и постановил вынести мумию Сталина из Мавзолея. —
39
В беседе с «люденами» Борис Стругацкий отмечал, что наиболее сильная ломка впечатлений у них произошла еще в 1956-м году, после XX съезда КПСС. На радикализацию взглядов Стругацких повлияли и события в Венгрии, и публикации начала «оттепели». До такой степени, что в первом варианте «Попытки к бегству» Саул бежит из советского лагеря, а не из немецкого. Что же касается «Одного дня Ивана Денисовича» и XXII съезда КПСС, то «Попытка…» была написана все-таки раньше. —